Весной и другие рассказы

Несомненно у нее было большое горе. Она закрыла глаза руками и суровая, сосредоточенная, как статуя, вся ушедшая в свою скорбь, перебирая перед закрытыми глазами четки мучительных воспоминаний, она казалась сама мертвой, размышлявшей о мертвом. Потом вдруг я догадался по легкому движению спины, похожему на трепет ивы, по которой пробегает ветер, что она начала плакать. Она плакала сперва тихо, затем сильнее, вздрагивая шеей и плечами. Внезапно она открыла глаза. Они были полны слез и прелестны; это были глаза безумной; она обвела ими вокруг, точно пробудившись от кошмара. Она увидела, что я смотрю на нее; по-видимому, сконфузилась и опять закрыла лицо руками. Рыдания ее сделались конвульсивными, и голова медленно склонилась на мрамор; она прильнула к нему лицом, и ее вуаль, раскинувшись кругом, покрыла белые углы дорогой гробницы как бы новым трауром. Я услышал ее стоны, потом она опустилась всем телом, опершись щекой на плиту, и замерла, потеряв сознание. Я поспешил к ней, хлопал ее по рукам, дул ей в лицо, читая тем временем весьма простую надпись: «Здесь покоится Луи-Теодор Каррель, капитан морской пехоты, убитый врагом в Тонкине. Молитесь за него!» Умер он несколько месяцев тому назад.

Я был растроган до слез и удвоил свои заботы. Мне удалось привести ее в чувство. У меня был очень взволнованный вид; – я недурен собой, мне еще нет сорока лет. Я понял с первого ее взгляда, что она будет любезна и признательна. Так оно и было; вновь заливаясь слезами, она рассказала с паузами, среди всхлипываний, свою историю: о смерти офицера, павшего в Тонкине через год после женитьбы на ней по любви, так как она была круглой сиротой, и все ее приданое заключалось в реверсе. Я ее утешал, ободрял, поднимал.

Потом я сказал ей: Не оставайтесь здесь пойдемте.

Она прошептала:

– Я не в состоянии идти.

– Я поддержу вас.

– Благодарю, сударь, вы добры. Вы также оплакивали здесь умершего?

– Да, сударыня.

– Умершую?

– Да, сударыня.

– Вашу жену?

– Нет, подругу.

– Можно любить подругу так же, как жену: у страсти нет законов.

– Да, сударыня.

И вот мы отправились вместе; она опиралась на мою руку, и я почти нес ее по дорожкам кладбища. Когда мы вышли из ограды, она прошептала, еле держась на ногах:

– Я чувствую, что мне сейчас будет дурно.

– Не хотите ли зайти куда-нибудь? Выпить чего-нибудь?

– Да, сударь.

Я увидел ресторан, один из тех ресторанов, куда друзья умерших заходят попировать, отбыв свою тяжелую повинность. Мы вошли туда. И я заставил ее выпить чашку горячего чая, который, казалось, вернул ей жизнь. Едва уловимая улыбка заиграла на ее губах. Она стала говорить мне о себе. «Так тяжело, так тяжело быть совсем одинокой, всегда одной, и днем и ночью, не иметь более никого, кому можно было бы отдать свою любовь, открыть всю свою душу».

Она, казалось, говорила искренне. Это звучало очень мило в ее устах. Я растрогался. Она была очень молода, лет двадцати, может быть. Я наговорил ей комплиментов, которые она охотно принимала. Потом, по прошествии часа, я предложил ей отвезти ее домой. Она согласилась; в карете мы очутились рядом, плечом к плечу, так близко друг к другу, что чувствовали теплоту наших тел сквозь одежду, а это самая волнующая вещь в мире.

Когда экипаж остановился у ее дома, она прошептала:

– Я чувствую себя не в силах взойти одна по лестнице, так как живу на четвертом этаже. Вы были так добры, не поможете ли вы мне дойти до моей квартиры?

Я согласился с величайшей готовностью. Она поднималась медленно, тяжело дыша. Потом прибавила перед дверью:

– Войдите же на несколько минут, чтобы я могла поблагодарить вас.

И я вошел, черт возьми!

У нее было скромно, даже немного бедно, но просто и уютно. Мы сели друг подле друга на маленькой кушетке, и она снова заговорила о своем одиночестве. Она позвонила горничной, чтобы предложить мне чего-нибудь выпить. Горничная не явилась. Я был в восторге, подозревая, что эта горничная бывала только по утрам: то, что называется приходящей прислугой.

Она сняла свою шляпу. Она, положительно, была очень мила со своими ясными глазами, устремленными на меня, такими ясными и так пристально устремленными, что я не мог удержаться от искушения. Я обнял ее и стал осыпать глаза, которые вдруг закрылись, поцелуями… поцелуями без конца. Она отбивалась, отталкивая меня и повторяя:

– Перестаньте… перестаньте… перестаньте же…

Чтобы заставить ее замолчать, я перешел от глаз к губам. Она не слишком сопротивлялась, и когда мы взглянули друг на друга снова после этого оскорбления памяти капитана, павшего в Тонкине, она имела расслабленный, нежный, покорный вид, развеявший мою тревогу. Тогда я стал любезным, предупредительным и признательным. После нового разговора, в продолжение приблизительно часа, я спросил ее:

– Где вы обедаете?

– В маленьком ресторане неподалеку.

– Одна?

– Да, конечно.

– Не хотите ли вы пообедать со мной?

– Где же?

– В хорошем ресторане на бульваре.

Она слегка запротестовала; я настаивал: она уступила, говоря в свое оправдание: