Вестники Судного дня

Что сказать? Семёну вначале нужно было привыкнуть к нормальной человеческой речи. Когда это он встречал уважительное отношение к себе и слышал обращение на «Вы»? Кайло и кувалда напрочь выбили из него всякие представления о человеческом достоинстве. Теперь нужно опять привыкать и восстанавливать в себе чувство собственного достоинства. Не зная, что ответить этому аккуратному, с ухоженными ногтями человеку, Семён произнёс:

– Я должен подумать.

– Подумайте, конечно, подумайте, но учтите, что ближайший транспорт в Штаты уходит через неделю, а когда будет следующий, сказать трудно. Примите во внимание ряд объективных обстоятельств. В Америке Вас ждёт обеспеченное будущее. Вы крепкий молодой человек. Вам сколько? Двадцать пять? Ну вот, сами видите, что у Вас вся жизнь впереди. Нам нужны такие сильные молодые люди со знанием жизни. Сколько Вы перенесли, испытали, другому и в страшном сне не приснится. А в США Вы сможете работать, учиться, если захотите. У Вас же была мечта до войны? Вот скажите, Вы кем хотели бы стать? Инженером-путейцем? Прекрасно. И Вы им станете. Моя страна имеет самую большую и развитую сеть железных дорог в мире. Тогда Вам нечего беспокоиться. У Вас будет собственный дом, семья, обеспеченная старость. О, извините, я о старости зря сказал, Вам до этого далеко.

Излучавший своим поведением и словами неподдельное дружелюбие и участие в судьбе этого перемолотого в жерновах войны юноше, Тадеуш Бржозовский замолчал и, выдержав паузу, внушительно произнёс:

– Ну что, я убедил Вас, мистер Веденин?

Семён растерянно хранил молчание. «Что сказать этому сытому и довольному жизнью человеку? Разве он поймет меня, дойдут ли до его сердца мои слова о том, что в плену я только и мечтал, что о своем родном доме? Лелеял надежду когда-нибудь толкнуть его дверь рукой и переступить деревянный порог, на который тысячу раз ступала моя детская нога. Войти в горницу, раздвинуть ситцевую занавеску и, очутившись в большой комнате, увидеть свою рано поседевшую мать, как она сидит за машинкой «Зингер» и, нажимая на педаль ногой в рваной тапочке, что-то подшивает: или детский воротничок, или заплатку на разорванной штанине её любимого и ненаглядного шалуна. Как сказать этому уверенному в себе человеку, что за это мгновение счастья можно отдать жизнь без остатка и не раздумывая?»

– Вы очень хорошо говорите по-русски, господин Бржозовский, – только и сумел придумать и сказать Семён.

– Я поляк, из Чикаго, – самодовольно улыбнувшись, чуть пришепётывая, ответил американец. – Не удивительно, что я владею Вашим языком. Ведь мы с Вами славяне. Похоже, что я не достучался до Вашего разума. Пусть будет так, но учтите, что, вернувшись к себе на родину, Вы можете попасть из одного лагеря в другой. Насколько я знаю, органы НКВД весьма строго относятся к тем, кто побывал в немецком плену. Я не хотел бы для Вас такой участи. Так что думайте сами и решайте сами, мой ещё очень юный и наивный друг. Если надумаете, заходите. Я в Вашем распоряжении.

Бржозовский пожал Веденину руку и потянулся за сигарой, давая понять, что разговор закончен.

Вернувшись в барак, Семён лег на свой настил. Опять развесёлая музыка забарабанила по его мозгам – видимо, от последствий контузии он не избавится никогда, – он прижал к груди свою спасительную подкову, как делал всегда, когда ему было особенно трудно. Ни говорить с кем-то, ни советоваться не хотелось и было для него просто невозможно.

«Я честный человек. Мне ничего не надо: ни денег, ни наград. Я просто хочу вернуться на свою Родину. Просто жить и просто трудиться в своей стране. Я больше ничего ни у кого не прошу».

* * *

Через две недели большой корабль принимал на свой борт сотни возвращенцев в Советский Союз из немецкого ига. Морской бриз развевал волосы и сметал с лица последнюю тень уныния. Всё будет хорошо. Уже замечательно. Кругом улыбающиеся лица и дружеские руки, протягивающие тебе то пачку сигарет, то бутерброд с колбасой. Домой, только домой. Как можно дальше от этих негостеприимных берегов. Скоро Одесса, а там поездом до Старобельска. И конец всем мучениям. Неделя, ну может быть восемь дней, и вот он, родной причал. Раздались два протяжных прощальных гудка и пароход “Victoria”, скинув швартовые канаты, оттолкнулся от стояночной стенки. Выйдя на открытую воду, корабль выплюнул из всех труб клубы густого черного дыма и ускорил ход, оставляя за кормой бурливую пенистую ленту. Проплыл по левую руку невидимый из иллюминатора каюты и столь ненавистный остров Мезес. Прочь, всё прочь. Быстрее к родным берегам. Забыть всё, вычеркнуть из памяти. К новому счастью, к новой жизни.