Весы для добра

— Идиот, идиот! — промычал он сквозь зубы, и, словно вынырнув на поверхность, услышал голоса и увидел, что вагон стоит напротив небольшого вокзала с башенкой и шпилем и в проходе толпятся пассажиры, стремящиеся к выходу. Было очень душно. Олег осторожно покосился на тех, кто стоял возле него, стараясь понять, не слышал ли кто-нибудь его слов, но визави спал в прежней позе, и никому до Олега не было ровно никакого дела.

Даже Анни Жирардо на него не оглянулась.

Почти в Ленинграде

1

— Эй, парнишка, толкани-ка его, — крикнул Олегу веселый подвыпивший мужичонка, указывая на спящего, но вдруг вмешалась стоящая за ним девушка в светлом берете, успевшая проснуться и вид имевшая совсем не заспанный. Тронувшее Олега выражение бесследно исчезло.

— Не расталкивать его надо, а выкинуть на ходу из электрички, алкаша несчастного, — слегка осипшим от бешенства голосом выговорила она. Ненависть эта была так неожиданна, что несколько человек оглянулись, а мужичонка, отразив на своем лице чувства Олега, в изумлении выкатил на нее глаза.

— Ишь ты, какая красивая! — только и смог выговорить он.

Олег нерешительно потряс пьяного за плечо, и тот словно только того и ждал, открыл глаза, встал и, пошатываясь, поплелся к дверям. Вагон был уже почти пуст. Олег стащил с полки рюкзак, сунул в него Писарева, накинул одну лямку на плечо и побрел за пьяным еще более нетвердой походкой. Он чувствовал себя измотанным, как после бессонной ночи или сильного испуга.

На платформе, прямо перед дверью, стояли четверо парней и вовсю веселились: перешучивались громкими, задорными, как в радиопостановке, голосами, подталкивали друг друга, откровенно любуясь собой и, разумеется, прекрасно видя, что мешают выходить и на них недовольно оглядываются. Олег тоже протиснулся мимо них, а следовавшая за ним старая женщина в клиновидных брюках все-таки не удержалась: «Молодые люди, вы всем мешаете!» Один из них, на секунду замешкавшись, — причем на лице его промелькнуло почти умоляющее выражение, словно он молил про себя: «Господи, пошли мне остроумный ответ, ну что тебе стоит!», тут же осветившись счастьем находки, чуть омраченным тревогой, не слишком ли он промедлил, — торопливо ответил: «А вы нам мешаете!».

«Каждый кретин — уже демагог, — устало иронизируя, подумал Олег. — Хотя и в самом деле, мы им тоже мешаем. Они нам не нравятся, а мы им — вот и все. Ни один ведь научный прибор, ни одна формула не указывают, что правы мы, что надо пропускать старушек беспрепятственно… Что жизнь — добро, а смерть — зло, даже об этом приборы молчат. И формулы тоже. Жизнь и смерть просто физические процессы, и смысла в них не больше, чем, скажем, в дожде».

Однако надо было заниматься тем, для чего он сюда приехал, хотя мучительно не хотелось проявлять какую бы то ни было активность.

Тоска охватила его с такой силой, что болезненно ныло в солнечном сплетении. Теперь он был уже совсем один. Даже никто не читал поблизости «Петропавловскую крепость».

Олег осмотрелся, стараясь возбудить в себе предприимчивость. Впереди было довольно много товарняков, и он побрел к ним, испытывая дополнительное беспокойство от того, что, сомневаясь в целесообразности своих действий, все же не прекращает их. Но пути назад не было. Именно отсюда по-настоящему начинался путь на Север, путь, указанный бывалым Грошевым.

Бывалый Грошев много рассказывал о своей бывалости: в ранней юности был грозой не только мирных жителей, но даже и хулиганов целого района, потом три года ходил в море на рыболовном сейнере, сидел близ Ньюфаундлендской банки, потом бичевал, то есть бродяжничал, в разных северных портах, изъездил полстраны зайцем в товарняках и пассажирских, для чего ему было достаточно мигнуть проводнице, ночевал на чердаках и в подвалах, выпил баснословное количество водки, а успехи его у женщин были таковы, что упомянуть о них мимоходом значило бы унизить его. И путь его в науку был необычен для нынешнего столетия: где-то на плавбазе ему попалась книжка, чуть ли не арифметика Магницкого, он с похмелья принялся ее читать и воспылал страстью к точным наукам, и пришел в Ленинград, чуть ли не пешком, чуть ли не с рыбным обозом. Словом, представлял собой современную помесь Ломоносова и Мартина Идена. Он утверждал, что в силу каких-то причин, на которые лишь смутно намекал, его возраст по паспорту на три года меньше истинного: это уничтожало некоторые хронологические несоответствия в его рассказах. В откровенных беседах Грошев часто говорил с мужественным вздохом, что тоскует по морю, и после каждого завала в институте (он постоянно был на грани изгнания) восклицал: «Эх, брошу все, к…, уйду в море!» — и наливал по второй.