Ветер богов

— Видите ли… — смутился Адзума. — Конечно, настоящий поэт пишет обо всём, что чувствует и видит… У меня было одно стихотворение о войне, — усмехнулся он. — Его даже напечатали в газете. Но тогда я войну представлял себе иначе: как парад, что ли. Совсем молод был тогда. Ну, а теперь…

— Ладно, ладно, — шутливо сказал Эдано. — Все равно читай.

Адзума выпрямился, и голос его наполнился тоской:

И кровь может претить

И запах вражьих трупов,

Когда не знаешь — будет ли победа

И для чего смерть спущена с цепи!..

Адзума умолк и внимательно посмотрел на Эдано:

— Вы понимаете, командир, что этих стихов я не записывал.

— Понятно…

— А вы слышали, командир, стихи Есано Акико?

— Нет, мне не до поэзии было. У нас в училище поэзия не в чести. А ты будешь настоящим поэтом, — повторил он и добавил: — Если останешься жив.

Погасив сигареты, они вернулись в казарму.

…Эдано тосковал в одиночестве. В детстве и юности наиболее близок ему был Иссумбоси — верный и бескорыстный друг. Он погиб… В его жизни появилась Намико… Их короткая, как вспышка огня, любовь… Только теперь он понял, что она ему предана с детских лет… Механик Савада… Многое их связывает, но его дружба с механиком — это дружба разных по возрасту людей. Здесь, в Маньчжурии, Савада позволял себе быть откровенным с летчиком только без свидетелей. Механик недавно получил письмо с родины и из невымаранных цензурой строк узнал немало печального. Это его окончательно озлобило, и Эдано, опасаясь чужих ушей, вынужден был запретить механику разговаривать на подобные темы. Савада обиделся и замолчал надолго. Иногда, впрочем, он не выдерживал и сообщал короткими фразами новости — одну безрадостнее другой:

— Наших разгромили на Иводзиме и Сайпане!

— Амеко высадились на Окинаве!

— В Бирме всё закончилось…

Наконец взволнованно и горячо:

— Русские штурмом взяли Берлин. Германия капитулировала! Понимаешь? Ну, брат, кажется, дело идет к концу. Только каков он будет, конец?

4

…По-разному восприняли капитуляцию Германии в авиаотряде.

Полковник Такахаси от огорчения напился до безобразия. Подполковник Коно, рассудку вопреки, продолжал твердить, что только победа над русскими может исправить положение. Капитан Уэда отмалчивался, а в казарме никто не рискнул высказать свои мысли. Для солдат внешне ничего не изменилось, но чувство тревоги испытывали даже самые недалекие из них.

Эдано с обостренным вниманием всматривался в лица сослуживцев, вслушивался в их разговоры — никаких перемен. “Неужели они ничего не поняли? — размышлял Ичиро. — Чем всё кончится?”

Он опасался затронуть эту тему с Савадой. Его друг был как туго натянутая струна — тронь и порвется с болезненным звуком. Дед бы сказал: “Загнанная мышь отваживается кусать кошку”. А что кошке мышиный укус? Только кошачий аппетит усилит. Всего лишь…

Механик заметил предупредительное отношение к нему летчика и только мрачно усмехался словам Ичиро, произносимым то подчеркнуто будничным, то бодряческим тоном. Потом не выдержал.

— Не надо, Ичиро! Я больше тебя испытал. Ты видел когда-нибудь цунами? Мне пришлось. Нет силы, способной её остановить. Единственное спасение — какая-нибудь гора, куда вовремя можно скрыться. А где ваша гора? Кто нам её покажет? И разве дело в нас одних? А народ? “Вся нация ляжет костьми!” Мерзавцы! Из трупов всего народа хотят сделать гору, на которой хотят спастись!

— Успокойся! — протянул Эдано сигареты, заметив, как шрам на лице Савады побелел, выдавая волнение.

— Я спокоен, — устало ответил механик, выдыхая облако табачного дыма. — Очень спокоен. Как рыба, наглотавшаяся воздуха. Остается только брюхом кверху — и вниз по течению…

— Ну, не так мрачно, друг. Ты же мне говорил на Лусоне: “Лучше один день на этом свете, чем тысяча на том”.

— Говорил, — согласился механик, затаптывая сигарету. — Только у тебя, Ичиро, нет детей…

Происходящие в мире и на фронтах события ничего не изменили в жизни авиаотряда Такахаси. Дни с обычной солдатской муштрой шли, похожие один на другой, как зёрна риса. Весна и наступившее лето примирили Эдано с Маньчжурией. Солнце слало на эту землю лучи не менее жаркие, чем на Японские острова. Здесь была не такая пышная зелень и меньше ярких цветов, чем на его родине. Но сопки и широкие пади-долины пленяли своим очарованием, не похожие на всё, что ему довелось видеть раньше. Выстроившись, словно солдаты, сопки уходили далеко-далеко, скрываясь за горизонтом. Их бесконечная череда наводила Эдано на размышления. Что за ними? Какая страна? Что за жизнь?..

Иногда из-за соседней сопки раздавался гудок паровоза, тянувшего вагоны в далекий Харбин. Ранним утром или тихой ночью было слышно, как паровоз тяжело пыхтел, преодолевая подъем. По этой дороге он с Савадой приехал сюда. Жизнь была и здесь, рядом, такая же незнакомая и непонятная, как и за непрерывной чередой сопок, уходящих к границе. Эдано вдруг потянуло в город, к людям.