Ветер и мошки

Кровь из-под ступни вдруг прыгнула вверх, закрутилась спиралью, добавляя алых блесток в заклубившуюся темноту, и Пепельников, опрокидываясь, вытягиваясь в тонкую белую линию, покинул чужое тело и чужой для него мир.

Душевина была у нее фамилия.

Красивая. Значимая. Непростая. Так она считала. Правда, понимание этого к Марте Андреевне пришло после сорока, когда в пусть и плохонькую, но семью ни с одним мужчиной жизнь не сложилась и усохла сама собой до двух неприметных точек — дома и института, соединенных пуповиной пешеходного маршрута.

Тогда-то Марта Андреевна и открыла в себе необычную, яркую способность — сопереживать.

При этом происходящее вокруг ее не трогало совершенно. Казалось, непроницаемое и вместе с тем гибкое и прозрачное стекло отделило ее от окружающего бардака, бомжей и пьяниц, грязи, мусора, облезающих всюду фасадов, плакатов и вывесок, толп очумевшего народу, ищущего работы, еды и денег, и сопутствующих этим толпам эманаций махрового недовольства и мрачного отчаяния. Марта Андреевна поняла, что тем самым ее спасают от сумасшествия. Она бы не выдержала, включись ее способность утром или днем посреди улицы. Возможно, она тут же бы и умерла.

Но, слава Богу, время Марты Андреевны начиналось позже. Она приходила с института, где работала старшим лаборантом, раздевалась, заворачивалась в халат, наводила себе большую кружку чая, делала бутерброды (когда пустые, из одного батона, когда с сыром или кусочком колбасы) и садилась перед телевизором.

Ее «Funai» показывал пять каналов. Останкино, РТР, НТВ, ТВ-6 и местный кабельный канал «Призма», по которому, в основном, крутили американские боевики и ужастики, а поздно вечером — эротику.

Но «Призму» она не включала, ее способность на фильмы почти не распространялась. Фильм же что? Выдумка. А Марта Андреевна к выдумкам была равнодушна. Даже «Рабыню Изауру» и «Просто Марию» не воспринимала всерьез, хотя южноамериканские страсти и злоключения, казалось, должны были задеть ее за живое.

Но нет, нет.

Время Марты Андреевны приходило с новостями. В семь часов — «Сегодня». В восемь — «Вести». В девять — «Время». Исторические и публицистические передачи, наполненные трагедиями и перипетиями судеб, попавших в жернова войны, времени или системы, также были Душевиной нежно любимы. Но, конечно, фаворитами, волнующими ее неимоверно, оставались выпуски криминальных и дорожных происшествий. Это настолько глубоко отзывалось в ней, что уже с заставки и первых титров Марту Андреевну охватывали тревожный трепет и озноб, усиливающийся с каждой последующей секундой.

Всей душой она сопереживала жертвам. Живым и мертвым. Счастливо избежавшим смерти и стремившимся к ней. Раненым, покалеченным, ничего не понимающим, таращащим глаза в объективы снимающих их камер. Марте Андреевне казалось, что она перенимает, вбирает в себя их боль, их страхи, их нелепые страсти и надежды, еще более нелепые грехи, все их жизни.

— Это моя вина, — шептала она в лица, которые ее не видели.

— Я все беру на себя, — успокаивала она тех, кто был и так уже покоен, прикрыт простыней, одеялом, лежал на носилках.

— Я — Душевина, — бормотала она и закусывала губу, сжимала пальцы, а морщины стискивали ее узкий лоб. — Значит, мне отвечать. Моя вина. А вы очищены, очищены. Боль будет не ваша, а моя.

Марта Андреевна была твердо убеждена, что таким образом делает мир чище. Темная, негативная энергия собиралась в точку в центре экрана, а потом перетекала в нее, проявляясь покалыванием в ногах, туманом в голове и тяжестью в животе.

Она ощущала, как тьма, пойманная, бьется в ней.

О, это было неимоверно тяжело! Сдерживать, связывать, пеленать эту тьму, как непослушного, вырывающегося ребенка. Обычно после «Времени», часам где-то к десяти вечера, Марту Андреевну начинало тошнить, живот вспухал, разглаживался и надувался, как барабан. Немножко беременна, так это называется. Она чувствовала, как тьма извивается в ее внутренностях, ища выход, и мысленно создавала для нее ящик, пробивала его золотыми гвоздями и все ближе и ближе сводила незримые стенки.

В эти мгновения халат на Марте Андреевне можно было выжимать — он был тяжелый и мокрый от пота. Она держала руки на животе и дышала так, будто действительно готова была родить.

Изнутри шли толчки и холод.

Марта Андреевна дрожала и хрипела, выгибаясь головой к расставленным ногам, и шептала придуманные молитвы. Спаси… Охрани… Моя вина… Другие слова не годились, только те, что шли спонтанно, из горла и сердца, срывались с губ, иногда кощунственно перемежаясь надсаженным матерком.

Борьба длилась десять, пятнадцать, двадцать минут.

Но скоро ящик, а значит, и тьма в нем, становились не больше горошины, озноб отпускал, пот сох на щеках, и Марта Андреевна тяжело поднималась с дивана. Она ковыляла к окну, боясь потерять эту горошину, засевшую где-то у солнечного сплетения, и непременно, несмотря на время года, открывала форточку.

Потом следовало ждать момента.