Ветер, кровь и серебро (СИ)

Он помнил, что было очень много крови. Что София с каждой секундой становилась всё бледнее, а из её взгляда постепенно исчезала осмысленность. Лекарь (вся его серая мантия была вымазана кровью) ничего не говорил, даже прекратил свою бессмысленную, жутко раздражающую возню и покачал головой со вздохом. «Она умирает, — понял Хельмут как-то резко, внезапно, будто понимал это всю жизнь, — она умирает, и с этим ничего нельзя сделать». Он знал, что кровь можно остановить почти всегда, забинтовать, наложить жгут, но это в битве, на войне, а здесь… Бессмысленно. Поздно.[12]

Он держал её за руку, потом обнял за хрупкие, ещё чуть вздрагивающие плечи и, не боясь испачкаться кровью, прижал к себе. В глубине души надеясь, что своей нежностью, своей любовью и заботой ещё можно спасти её, провёл рукой по спутанным волосам, коснулся губами лба, покрытого испариной. Но она всё равно уходила от него — и ему ничего не оставалось, кроме как отпустить. И когда София перестала тихонько трястись, когда Хельмут осознал, что больше не чувствует слабого биения её сердца рядом с собой… Наверное, он сам умер в тот момент. И дальше вместо него жила просто пустая оболочка, тень.

А душа его отправилась вслед за душой любимой жены.

И какие были её последние слова, сказанные ему, какие были его слова, что она услышала в последний раз, — он не помнил.

Он вышел взглянуть на сына, наверное, через полчаса после того, как София умерла. Хельга, испуганная и взволнованная, прижала к себе маленький свёрток, из которого доносился тихий плач, и уставилась на брата огромными от страха глазами, полными слёз.

— Я могу хотя бы посмотреть на своего сына? — просипел Хельмут, чувствуя, как его колотит, как сердце бешено стучит о рёбра, как кровь бьёт по вискам… Наверное, и руки у него сейчас трясутся, и в целом выглядит он действительно пугающе. — Не бойся, я…

— А то я не знаю, как обычно отцы относятся к своим детям, чьи матери умерли при родах, — пролепетала Хельга, но свёрток всё же отдала.

Хельмут посмотрел на ребёнка второй раз жизни, понимая, что София его уже больше никогда не увидит. Она не взглянет в эти бездонные голубые глаза, доставшиеся мальчику от отца, не проведёт рукой по редким спутанным рыжеватым волосикам — маминым… Она не успокоит его раздирающий душу плач, который Эрнест завёл, когда его оторвали от тепла Хельги и отдали на руки незнакомого человека. Она не сможет наблюдать за тем, как её сын будет расти, учиться ходить, говорить, играть… Как он впервые возьмёт в руки меч, сначала деревянный, потом стальной — затупленный и, наконец, настоящий. Как впервые оседлает коня и как на него сядут его первые доспехи. Как он станет рыцарем, женится и заведёт своих детей.

И Эрнест тоже никогда не увидит свою мать.

И это так несправедливо. Нечестно. Смерть всегда забирает, когда не ждёшь, с этим нужно просто смириться и к этому нужно быть готовым, но всё же… Они ведь были так счастливы, жизнь протекала так хорошо — и неужели София не заслужила дожить эту жизнь? Испытать ещё хоть немного счастья? И кого теперь в этом винить…

Хельмута передёрнуло, но он продолжал смотреть на сына с улыбкой и наблюдать, как тот потихоньку успокаивается. Голубые глазки взглянули на него с интересом. Это было так странно… Если не брать в расчёт цвет глаз, казалось, что от Штольцев во внешности малыша не было ничего. София, наверное, была бы рада, что он так похож на неё…

Чтобы хоть немного усмирить раздирающую сердце боль, он прижал к себе сына, чуть покачивая его вверх-вниз и тем самым пытаясь успокоить. Хельга смотрела на это с неким изумлением, и Хельмут понял, что она с трудом пытается сдержать слёзы.

— Ты не думай, что я какое-нибудь чудовище, — выдохнул он негромко, чтобы не потревожить Эрнеста. — Он, в конце концов, мой сын. Он ни в чём не виноват. — Сестра кивнула, а Хельмут, набрав в безумно болящую грудь побольше воздуха, сказал: — И я его люблю.

* * *

Когда Хельмут закончил свой рассказ, Кристина плакала. Спокойно, сдержанно, без рыданий и дрожи, безуспешно пытаясь скрыть свои слёзы. И он тоже не выдержал. Он не помнил, плакал ли тогда, в то злополучное утро, которое он одновременно благословлял и проклинал… Но сейчас он не видел смысла молча терпеть, переживая всю боль внутри и оттого страдая ещё сильнее. Они здесь одни, их никто не увидит, так почему бы им не разделить друг с другом их общее горе? Кристина ведь тоже лишилась близкого человека, подруги и родственницы…

— Я помню твоё письмо, — выдохнула она. — Помню, как оно лежало на столе у окна, пока я плакала в объятиях Генриха… Очень хотела на похороны успеть, уговорила его выехать как можно скорее…

— Хорошо, что вы приехали тогда, — кивнул Хельмут, царапая ногтями кору ближайшей сосны. — Иначе я бы один там совсем загнулся.

— А Хельга?

— Да что Хельга…

— Что вы опять не поделили?

— По-моему, мы не о ней говорили, — горько усмехнулся он.