Ветер перемен

Ничего, никуда не денутся: Юджиния, его брак, война с отцом. У Джорджа было такое чувство, что эти стороны жизни можно спокойно спрятать, словно это собственность, которую хранят в чулане. Такая же, как редкие книги или статуэтки из слоновой кости, слишком хрупкие, чтобы пользоваться ими каждый день. Сокровища, предназначенные для музея или храма. Джордж будет держать их под замком, покуда не начнет в них нуждаться, пока не наступит день, когда, томимый желанием или одиночеством, он не захочет потрогать свои вещи.

– Успеется, – громко произнес Джордж, и невольно перед глазами возник образ отца. Старая лиса Турок и его копия старший сын Карл. Джордж представил себе, как они плетут интриги в Филадельфии, манипулируя своими людьми на Борнео и в Маниле – Бекманом, Брауном и самим Джорджем, словно те были не более чем пешками на шахматной доске.

– Шах, – сказал бы Карл.

– Мат, – ответил бы отец. И игра бы возобновилась.

– Ты должен изучить правила игры и знать, как использовать их в своих интересах, – пробубнил бы Турок. – Запомни, Карл, за тобой никого нет. Только ты один за все в ответе.

Джордж вполне мог представить себе этот разговор; он их достаточно наслушался. Даже когда еще учился в школе, ни одно жульничество не ставилось под сомнение. Результат – это все.

«Но что понимают в жизни отец, Карл и тот же Бекман? – недоуменно подумал Джордж. – Они – отсталые люди. У них отсутствует чувство прекрасного. Разве они знают, что такое выйти на рассвете и пройти по траве, такой высокой, что вмиг промокаешь по пояс? Или что чувствуешь, когда выслеживаешь стадо антилоп и замираешь на месте, стараясь не дышать?

Разве они представляют себе, как тебя пробирает внутренняя дрожь, когда целишься во льва? Разве им понять, что такое первый ловкий выстрел, внезапный прыжок и невозмутимая, чуть ли не в полутрансе, перезарядка ружья? Что эти двое торгашей в затхлом доме с видом на Виссахикон могут сказать о лапах этого зверя? Способны ли они оценить взглядом их размеры и форму, могучие, на зависть всем, когти? Смогут ли почувствовать причастность к чему-то особенному, заглядывая в умирающие желтые глаза? Смогут ли ощутить таинство того момента, когда одна жизнь уступает место другой?»

Джордж вспомнил первого убитого им льва. Это был настоящий красавец-самец, с еще не полностью сформировавшейся гривой, но неистовый, как торнадо. Охотники подняли его, когда тот лакомился задней частью бородавочника; они обходили колючий кустарник, за которым он и устроился во всей своей красе, наслаждаясь трапезой, словно ничего более существенного в мире не существовало.

Оливер Смайт-Берроуз отступил в сторону, чтобы Джордж смог произвести первый выстрел, но тот промахнулся. Лев перешел в нападение, в то время как Джордж медленно и тщательно перезаряжал ружье. Казалось, одна эта задача заняла весь день: пуля попадает в патронник, затвор встает на место, ружье вскидывается к плечу, и проходит вечность, прежде чем он спускает курок. У Джорджа было такое ощущение, словно он плывет в ледяной воде, опрокинувшись в замерзающее озеро. И все это время раздавался львиный рык. Такой оглушительный, что Джорджу казалось, что он долетает до вершины Килиманджаро и эхом отдается вниз.

Падая, лев продолжал реветь. Земля содрогнулась, приняв на себя его разъяренную плоть; задрожали колючие кустарники, притаившиеся в них птицы с пронзительными криками взвились вверх, и лев умер. «Но иначе, чем рыба, – с гордостью подумал Джордж. – Млекопитающие не теряют своей окраски, не выглядят такими безжизненными, как морские марлин или тарпон. Те твари, возможно, и величественны, когда поднимаешь их на палубу, но у них какой-то неживой вид. Они сдаются, а только потом умирают. Дотронешься, а они холодные, как камень.

А лев совершенно не такой: он смотрит на тебя. Его тусклые глаза оценивают заклятого врага, и в отношениях охотника и его жертвы наступает такой момент, когда одна душа передает свою отвагу и мудрость другой. «Я встретил равного себе противника, – говорят его глаза, – все, чем я владел, – твое».

Ужин был подан, когда уже совсем стемнело. Поскольку дневное время посвящалось охоте и к вечеру появлялась необходимость расслабиться, пропустить стаканчик-другой виски с содовой и предаться словесным излияниям, то ужин накрывали в полной темноте. Он проходил под открытым небом, тем не менее это была единственная и весьма незначительная уступка в распорядке лагерной жизни. На белоснежной скатерти возвышались два серебряных канделябра и фарфоровые блюда с южноафриканскими апельсинами и абрикосами. Над головами проносились огромные летучие мыши. Их движение было ясно различимым, как если бы это были стартовые ракеты или падающие звезды, но они не излучали света; были чернее ламповой копоти. Когда они, размашисто махая крыльями, устремлялись вниз, преследуя свою жертву, их тени уродовали усыпанное звездами небо, словно в нем кто-то вырезал дыры.