Ветер с океана

— Добрый день, Николай Николаевич, добрый день, товарищи капитаны и все присутствующие, — а затем заговорил стихами, выделяя голосом рифмы:

Ждем на море хорошей погоды.

Доклад промысловому совету.

Вчера нас здорово мотало.

Порядка судно не метало.
И, видно, вечером опять
Сетей сегодня не метать.
Что мне сказать вам на совете?
За все один Нептун в ответе!
Совсем старик сошел с ума,
Развел волну, развел шторма,
Устроил на море качалку,
Шлет к черту лучшую русалку,
Рвет бороду сынку Борею,
Огнями Эльма красит рею.
Хозяйственных вопросов нет.
Примите мой большой привет.

— Надеюсь, я уложился в свои три минуты? — уже прозой невинно осведомился Карнович.

В эфире вместо голоса флагмана, послышался бас Березова:

— В три минуты вы уложились, Леонтий Леонидович, а в рамки дисциплины никак не укладываетесь. На этот раз прощу. Личная просьба: задержитесь на этой же частоте после совещания. Хочу для себя описать ваши стишата.

Березов при встречах всем говорил «ты», а на радиосоветах, тоже без исключений, всех называл на «вы» и по имени-отчеству.

Карнович продиктовал свою стихотворную речь, уверенный, что ее сейчас записывают на всех судах, а потом сказал Шарутину:

— Ты заметил, что Николай Николаевич все свои внушения мне заканчивает фразой: «На этот раз прощу».

— Старик тебя нежно любит. Ты отчаянный, это трогает его усталую душу. И надо бы наказать, а рука не поднимается.

— Он был меня отчаянней. Столько о нем говорят…

— Надо же о ком-нибудь петь и рассказывать истории. Он для песни — подходящий. И перепадали ему, очевидно, не одни ордена, а и выговора. Только память о собственных взысканиях и спасает тебя.

7

А после штормов наступил штиль.

Даже мелкая рябь не морщила воду. Если и возникало колебание, то оно прорывалось не волной, а вспучиванием — вырастала как бы опухоль, но зеркало поверхности нигде не сводили полосы. Океан натянул кожу, называли такой штиль рыбаки.

На безоблачном небе день за днем всходило и закатывалось одинокое солнце. Ни одна тучка не прикрывала его, пропали даже утренние туманы. И, когда было время оглянуться на окружающее, команда любовалась двумя солнцами: одно — на него нельзя было смотреть — шествовало наверху, другое — и тоже нестерпимо сияющее — глядело из тяжелого сине-золотого литья воды, это кружилось вокруг траулера, с утра было с одного борта, к вечеру перемещалось на другой. А когда оно садились, рыбаки любовались еще одним зрелищем: по мере того, как солнце закатывалось, небо темнело. Наступал момент, когда цвет и яркость неба и моря сравнивались, тогда пропадала линия горизонта, солнце висело в сияющем, на все оси одинаковом пространстве, от солнца урезалось нижнее полушарие, потом верхнее, потом оставался лишь сегмент, сегмент превращался в сияющий ободок. В эти минуты вода становилась пронзительно светлой, а над водой раскидывалось потемневшее небо и казалось, что небо внизу, а море наверху. И надо было ступать по палубе с осторожностью, шли как бы вниз головой, любой шаг мог нарушить зыбкое равновесие невероятного.

После захода солнца вспыхивали звезды, и каждая светила в полный накал — мало кто раньше видел столь же ярко иллюминированное небо. И можно было любоваться созвездиями, не поднимая головы, звезды были в воде такими же яркими.

В эти дни безветрия, как-то под вечер, Шарутин из рубки закричал на весь траулер:

— Рыба играет!

На верхней палубе быстро собрались свободные от вахт.

Издали это было пятно передвигающейся ряби на глянцевитой воде, островок темного беспокойства среди умиротворенной светлости. Потом стали видны выскакивающие рыбы — сельдяная стая бушевала. Косяк подходил с кормы, солнце светило с носа — каждая выбрасывающаяся рыбка яркой искоркой прочеркивала воздух. И вскоре весь островок играющей стаи был озарен сеткой вспыхивающих и погасающих искорок, он превратился из темного пятна в сверкающее. Косяк двигался клином, от головы, бурного сгущения кипящей рыбы, отходили крылья, они тоже сверкали, но послабее.

Играющая стая ушла в сторону солнца, вскоре ее не стало видно. Карнович со вздохом сказал:

— Видит око. Эх, жалко, что после прошлогодней неудачи оставили кошельковый лов. Был бы сейчас кошельковый невод — и рейсовое задание схвачено. Тонн триста сельди резвится под носом!