Ветер сулит бурю

«Значит, я схожу с ума», — подумал он.

«Ну и что?»

— Почему, Господи, ну почему это должно было случиться именно со мной? — спрашивал он вслух равнодушное небо.

«Столько надо сделать, столько узнать, столько передумать! Итак, что же ждет тебя, если ты спятишь? Не знаешь разве? Запрут тебя в четырехэтажном каменном доме за городом, и будут тебя окружать до конца дней твоих железные решетки. И в периоды просветления будешь ты ходить взад и вперед, отсюда и досюда, отдаваясь грандиозным мечтам о том, что бы ты мог осуществить, пока и эти мечты не затеряются в пучине возвращающегося безумия.

Ну вот, все ясно как день. Не быть тебе сумасшедшим! Ты можешь стать идиотом по Божьему велению, но не по своему хотенью. Если у меня отнимают разум, я не могу с этим согласиться.

Я так и вижу маму, мою милую, беспомощную, забывчивую маму, и при мысли о ней у меня сердце сжимается. Можно подумать, что это она ребенок, а я отец. Да что там, я ведь ее даже на колени к себе часто сажал. А разве не любил он своего обветренного, загорелого отца? Этого убежденного охотника, который так гордился умом своего сына, так хвастался его успехами, стреляя уток, или вытаскивая острогой форель, или попивая портер в маленькой прокуренной пивнушке на берегу озера? Будь у меня такие простые запросы, как у отца, например, может, я и не возражал бы, если б у меня отняли разум. Или будь я Мико, может быть, я тоже не возражал бы. Потому что у Мико на десятерых хватит духовных сил, которые он черпает из какого-то внутреннего источника мудрости. И, Господи, на что я, слабоумный, Джо?»

Джо с ее спокойным, аналитическим умом была крепостью, которую он взял штурмом, пустив в ход все неистовство своей блестящей мысли.

«К чему мне это небо, если я могу на него только смотреть, все равно что фотографический аппарат без пленки? К чему мне море, или небо, или мои друзья и мои чувства, когда я вижу хилых детей с голодными лицами и усталых, изнуренных людей на бирже безработных, о которых никто не желает позаботиться? Смотреть на все это и быть не в состоянии хоть что-то исправить! Да разве стоит тогда вообще жить?» Теперь он больше ничего никогда не придумает. Голова его станет подобна пустой жестянке, в которой катается горошина. Кому какая от этого польза? И все равно никто никогда не узнает. Мог же произойти несчастный случай. Всегда остается эта возможность, что бы там ни говорили, полной уверенности у них никогда не будет. Никто не сможет ни доказать, ни опровергнуть.

Когда после затишья в ушах снова начался звон, он закрыл лицо руками, стараясь отогнать остатки мыслей. Не думать о Джо. «Не думать о ней, когда она смотрит на меня серьезными глазами или когда глаза у нее крепко зажмурены, как тот раз, когда я ее целовал, нежная и недоступная, прямо будто святая, которая, улучив минутку, снизошла до земной любви. Вот ее легкая фигурка с протянутыми руками. Нет, мимо! Только бы не помешали слезы в материнских глазах, встревоженный взгляд отца, большой Мико со своим родимым пятном, Мико, которого не согнут ни нищета, ни невзгоды, ни каторжная жизнь. Прочь все мысли, раз и навсегда, навсегда… навсегда…»

И он покатился со скалы вниз.

Падая, он прикрывал руками голову. Тело его перевернулось раз, и еще раз, и еще, всего три раза, пока не ударилось о черный камень, оттолкнулось от него и, описав дугу, медленно погрузилось в море, и его светло-серый костюм почернел, как только море жадно схватило его, а молодой парень, удивший рыбу на берегу по ту сторону скалы, вскочил на ноги, заорал благим матом и побежал прочь, все продолжая кричать. А там, где упало его тело, потревоженные чайки возмущенно поднялись, криками выражая свой протест против такого грубого вторжения в их царство.

Небо было красное-красное, и солнце исступленно пылало над Атлантическим океаном.

Глава 13

Втроем они шли вниз по косогору, возвращаясь из Рахуна. День был солнечный. Тяжелыми башмаками они взбивали дорожную пыль.

Двое высоких и между ними маленький Туаки. И все молчали. Слишком им было тяжело, чтобы разговаривать, и каждому было тяжело по-своему.