Ветер в черном (СИ)

На попутном извозчике Эолас добрался до постоялых дворов на окраине Эстерраса и нашел там хозяина телеги, который за чеканную монету согласился завезти господина куда угодно по дороге в Выйрес, даже если для этого придется взять на юг. Раскрыв походной столик, когда-то сделанный на заказ, Эолас продолжил работу над вторым текстом, прерываясь на мысли, что было бы неплохо поискать в Чезме также что-нибудь про осадки красной пылью — если будет время.

Прошло восемь долгих дней пути, прежде чем Эолас обнаружил себя у серебряных врат Северной библиотеки Чезме. Войдя в храм учености, он вдохнул полной грудью прохладный воздух грандиозных архивов и понял: он дома.

Еще четыре дня ушло на то, чтобы отыскать в этой громаде, ослепительный шпиль которой возвышался над городом, словно стрела, нужную ему летопись. Еще два — чтобы вспомнить основы древнеталлийского и более-менее пристойно перевести искомый отрывок на всеобщий. Так, сидя за длинным, почти бесконечным библиотечным столом Зала Таллоу и Темного Нино, он корпел над тремя свитками сразу — толковым словарем древнеталлийского, летописью гилантийцев и своим переводом, — и сверял результат, иногда обращаясь к другим главам летописи, чтобы уточнить второстепенные значения слов или незнакомые названия.

“Лето пятьсот девятое. На исходе весны снизошло на Лионума и других его собратьев проклятие. Стали, значит, снаряжать их за мыльным камнем в деревню Дринда, как обнаружилось, что не могут они перемещаться четвертым измерением. Никогда прежде не встречали гилантийцы подобной напасти и предки их тоже. Гиланта отвернулась от проклятых, посему убили их, а тела сожгли.”

Скудный язык летописей умолчал обо всем, что могло бы навести Эоласа на мысль. Кое-что, тем не менее, показалось ему любопытным, а именно использование слова thifarth — “проклятие”, которое в других источниках передавалось как “озарение”.

На следующий день его снова одолела мигрень, и очнулся Эолас лишь глубокой ночью. Смятая постель под спиной казалась складками камня, а ноздри шевелил сладковатый запах гари. Эолас поднял голову, принюхиваясь, бросил взгляд в окно гостиницы — вдалеке поднимался серый, в багряной кайме столп, мерцая и переливаясь, как лента реки. Едва слышные голоса приобрели окрас криков.

Вновь задул ветер, нанося эхо пожара; запах окреп, небо точно зазвенело. Однако вместо того, чтобы встать и закрыть окно или, по крайней мере, повернуться лицом к подушке, Эолас все смотрел. Смотрел, пока незаметно для него дым не обволок углы и не куснул за пальцы — Эолас едва не проснулся, но тотчас провалился обратно, чтобы вместо белесых следов от зубов на руках и без того бледных обнаружить втиснутый под кожу красный пепел, похожий на лед. Так грязь примешивается к лицам императоров, отчеканенным на монетах.

Необычные осадки… в области пятьсот девятого года. Где угодно, не только в Таллоу.

Эолас пришел в себя уже под утро и, захваченный новой идеей, незамедлительно выдвинулся в библиотеку. Пробираясь узкими улочками Чезме, он, казалось, еще чувствовал аромат загадочного пожара; что могло гореть так ослепительно?

Ветер принес клочки пепла, серым пушком пороша улицу, ведущую прямо к серебряным вратам. Эоласа объяло плохое предчувствие.

Когда он вышел на площадь, то понял, что сиял в его видении далеко не столп дыма, а шпиль. Как сказал ему захожий ученый, все еще сжимающий в руках спасенные книги, маги подоспели вовремя, но один из залов Северной библиотеки обвалился до основания.

— И какой же? — с замиранием сердца спросил Эолас.

— Зал Таллоу и Темного Нино.

========== Бридж ==========

Магией заштопав порванный осколком стекла плащ, Хейзан потер перебинтованную ногу и огляделся. Слуг подняли рано, и после того, как гости императрицы как следует отмыли грязь и кровь, Хойд пригласила их в одну из гостиных — обставленную намного скромнее, чем роскошные особняки хефсборских аристократов. Выдавали себя только черное дерево и белый камень, который, по словам Рохелин, добывался на Крайнем Севере и стоил целое состояние. Обивка и шторы были такими же монохромными; даже смоляные волосы и бледные лица именитых северян, чьи портреты висели вдоль лестницы, дополняли общую бесцветную гармонию.

— Это Хеф, — рассказывала Рохелин в ожидании императрицы, указав на диптих — слева изображен суровый мужчина, чьи волосы развеваются на ветру, меч обнажен, а рваный стяг за спиной пропускает лучи утреннего света; справа — поседевший старец, в чертах которого с трудом узнавался тот же человек. — Его часто пишут в двух вариантах — как полководца и как императора. Таков символ: он прекратил войну, и люди смогли дожить до старости. Это — Мирисс, его жена и мать его восьми детей. Да, госпожу Ассенизатора назвали в ее честь. А это, — кивнула она на хмурого человека, выделявшегося из толпы брюнетов темно-каштановыми волосами, — Херумор. Правая рука Хефа и знаменитый поэт. Al’ hentend mi mi hentend olt. “Всем, чем я дорожил, я дорожил в одиночестве”.