Ветер в черном (СИ)

Первый день Эоласова путешествия прошел спокойно. Из диких животных ему встретилась лишь тощая лиса, что бросилась под ноги и какое-то время следовала за ним, прыгая и клянча еду. Здесь, где не было людей, кроме редких селений, жители которых даже не знали всеобщего языка, звери ничего не боялись. Лиса лишь проявила любопытство к неожиданному гостю, но вскоре отстала — принюхалась и метнулась назад в кусты, держа нос по ветру.

Сидя вечером возле костра, над которым кипел котелок, Эолас наблюдал за тем, как превращается в золу хворост, и размышлял. Самое время было внести правки в рассказ об Идущем — прошло достаточно времени, чтобы Эолас увидел, какие моменты надо поменять, но не слишком много, так что он еще чувствовал задумку нутром, — но бумага и чернила остались в Чезме. Эолас пообещал себе, что, когда все закончится, Хейзану от него достанется; как будто тот понимает, сколько нюансов необходимо учесть при написании текста и как важно должным образом распределить время.

Он встал ранним утром холодного сентября — времена года в Скорбящем сдвигались на полтора месяца вперед. Члены Ореола долгие годы бились, пытаясь выяснить закономерность и как-либо классифицировать субреальности по временному признаку, но им так и не удавалось. Похоже, Время, извечный властелин случайности, не изменяло себе и здесь.

К полудню Эолас спустился в овраг, обозначенный на картах исследователя как “Осторожно: испарения”. Подробностей тот не приводил, лишь упомянув, что Скорбящий таит в себе много загадок, и скорбно заметив, насколько напрасно эта субреальность остается за пределами внимания Ореола.

Туман вихрился над речкой, заволакивая собой камыши и тростник. Тихо было как в склепе — ни дуновения ветерка, ничего. Эолас шел осторожно, но все равно время от времени прихлюпывал сапогами, попадая в заболоченные ямки. Он надеялся, что дорога не приведет его в трясину, но с каждым шагом уверенность в себе шаталась сильнее и сильнее, словно чересчур высокая башенка из деревянных кубиков. Сравнение, пришедшее на ум, заставило вспомнить о детях, и Эолас не сдержал гримасы отвращения — а затем неожиданно провалился в воспоминания.

…ему пятнадцать, и в наказание за первую пьяную выходку его заставили сидеть с детьми, которых привели аристократы на очередной светский вечер в доме его родителей. Пока “взрослые” обсуждают охоту, деликатный вырез чьего-нибудь платья и последние сплетни о чужих бастардах, Элиас вынужден наблюдать за целой оравой спиногрызов, которые выводят его из себя глупыми вопросами, требуют поиграть и ревут почем зря.

Элиасу не меньше часа зверски хотелось облегчиться, но он боялся оставить детей наедине друг с другом — того и гляди передерутся или разобьют шкафной сервиз. Он думал запереть их в кладовой, но дружный плач привлек бы внимание родителей, которые не погладили бы юношу по головке за подобное отношение к их отпрыскам. Одна девочка уже прибежала к матери, плача, что уронила на платье шоколадное пирожное; отец пригвоздил Элиаса к стене таким взглядом, что кровь стыла в жилах. Пришлось втайне убрать пятно с помощью магии, о чем родители наверняка догадаются, но оставлять девочку рыдать? Непозволительно.

Слишком многое в этом мире непозволительно.

Наконец Элиас махнул рукой на проклятых детей и бросился вниз по лестнице, в уборную. Столь же быстро он вернулся — не прошло и нескольких минут, он видел это на часах в передней, — и обнаружил, что малая гостиная опустела. В груди заныло от плохого предчувствия; Элиас метнулся по коридору, раскрывая все двери подряд, но за каждой из них — темнота. Наконец он ворвался в собственную комнату, единственную, где оставил несколько зажженных свечей — только бы дети не повалили их и не устроили пожар! Кто-нибудь погибнет, и тогда Элиасу придется распрощаться не только с дворянским именем, но и, возможно, с головой.

К счастью, свечи были на месте и горели ровно, освещая детей, сгрудившихся вокруг раскрытой книги — трактата Асверти “О великом лесе”. Элиас, стиснув зубы, подошел ближе, но увидел, что те лишь разглядывают иллюстрацию.

— Пойдемте чаю выпьем? — ласково попросил он, и несколько ребятишек подбежали к нему с радостным: “Элиас!”, хватая за камзол; Элиас едва сдержал рвотный позыв. Взмахом руки юноша позвал детей за собой, и они побежали назад в малую гостиную — кроме одного мальчишки, особенно мерзкого — толстого и розовощекого, который заупрямился:

— Хочу картинку!

— Нельзя картинку, — шлепнул Элиас по ручонке, решительно потянувшейся к книге. — Пошли чай пить.

— Не хочу чай! Картинку хочу! — заплакал ребенок. Прежде, чем Элиас успел как-либо отреагировать, он с отвратительным хрустом вырвал страницу и прижал ее к груди, словно любимую игрушку.

Внутри Элиаса что-то перевернулось, порождая глубинный, единственно возможный порыв человека, который относится к книгам как к святыне.

Он сам не понял, как его руки оказались на жирной шее маленького варвара. Мальчишка смешно выпучил глазенки и захрипел, цепляясь за запястья Элиаса в жалкой попытке разомкнуть хватку.