Ветер в ивах

Они неслышно скользили вдоль берегов, и травы в это утро казались им непревзойденно свежими, непостижимо зелеными. Никогда не встречали они таких пылких роз, таких смелых цветов иван-чая; не вдыхали столь терпкого, столь пьянящего аромата таволги.

Вскоре воздух наполнился гулом близкого порога, и они безошибочно почувствовали: не известно, каким образом, но скоро, очень скоро их экспедиция завершится. Широкая плотина протянулась от берега к берегу. Вода, изумрудно изгорбясь, гладко и стремительно обтекала слив и, торжествуя победу, извивалась в водоворотах, рокотала, слепила чешуйками ряби, пока, наконец, не разливалась в омут — усталая, в клочьях пены. Почти осязаемый рев поднимался высоко над плотиной, поглощая, казалось, не только все прочие звуки, но и воздух далеко вокруг.

В омуте река засыпала, обняв островок с ольхой, ивами и серебряными березками, будто вышитыми гладью. Укромный и маленький, исполненный доброй тайны, островок терпеливо ждал своего часа и тех избранников, что будут призваны разделить его с ним.

Медленно, но не из сомнения или робости, а потому, что того требовала торжественность происходившего, животные проплыли по спящему омуту и ткнулись в голубой, незабудками убранный берег. Молча покинув лодочку, они пробирались сквозь разноцветное благоухание трав, цветов и мелкого кустарника, пока не достигли лужайки зеленого золота в нерукотворном, первозданном саду диких яблонь, черемухи, колючего терна.

— Где-то здесь живут эти певчие сны… Разве не эту лужайку играла мне музыка? — словно в беспамятстве, шептал Крыс. — Если нам суждено, мы найдем Его именно здесь.

Внезапно великий трепет охватил Крота, — трепет, от которого мышцы превратились в воду, голова поникла, а лапы вросли в землю. То был не ужас — о нет! — безмятежное счастье щемило сердце, и Крот, не поднимая глаз, всем существом своим чувствовал близкое, совсем близкое присутствие Тайны. Он с трудом повернул голову и увидел друга: бледный как полотно, притихший Крыс трепетал всем телом.

А птицы на ветках так и не пели, и утро розовым яблоком все наливалось и росло.

Крот, наверное, не посмел бы поднять глаза, но свирель смолкла, а зов остался; немой и повелительный, он требовал подчиниться. Крот не мог ослушаться — пусть сама Смерть изготовилась раздавить его, как только он, маленький и тленный, постигнет Тайну, из милосердия ускользающую от земного взора. Смерть, так смерть — Крот повиновался, поднял мордочку, и тогда… В яркой чистоте долгожданных мгновений, когда весь мир привстает на цыпочки и затаив дыхание встречает солнце, Крот увидел… — и потонул во взоре всемогущего Друга. Нескоро он разглядел загнутые назад рожки, щедро позолоченные зарей, курносое лицо и добрые глаза, смотревшие вниз, на Крота, хитро и ласково; увидел спрятанную в бороду легкую улыбку, бугры мышц на руках и широкой груди; увидел ту самую свирель, еще не остывшую в длинных гибких пальцах; прекрасный упругий изгиб мохнатых ног на зеленой траве и, наконец, разглядел, что у самых копыт, свернувшись калачиком, крепко и сладко сопит кто-то маленький, пушистый и круглый. Все это Крот отчетливо видел в утреннем свете, и пусть он не мог шевельнуться или вздохнуть, — он видел, и значит, был жив, а живой — как он мог не верить собственным глазам?

— Крыс, — шепнул он, собравшись с духом, — вы боитесь?

— Боюсь? — глаза Крыса блестели невыразимой радостью. — Боюсь? Его? Разве это возможно?.. И все же… И все же я боюсь, Крот.

Животные припали к земле, спрятав головы в лапах.

На горизонте плеснуло алым золотом, и всегда неожиданные первые лучи ослепительно пронеслись над лугами, попутно позолотив и глаза животных. Когда друзья снова смог ли оглядеться, видение исчезло, а воздух над притихшим порогом дрожал от гимнов, сложенных птицами минувшей ночью. Лишь нашим животным было не до песен: их глаза подернулись дымкой печали, и чем полней осознавалась утрата, тем горше и суше становились взгляды.

Кто знает, как долго простояли бы разочарованные друзья, не желая возвращаться к земным радостям? Как долго наш удивительный мир казался бы черно-белым, пресным подобием их воспоминаний, — кто знает? Возможно, они погибли бы от нестерпимой тоски в плену у собственной памяти, — очень возможно, но… зачем?

И тогда свежий ветер тронул листву осин, стряхнул пыльцу с лепестков, легко и ласково коснулся потухших глаз, — и животные в тот же миг позабыли о встрече. Ведь для тех, кому Пан позволил увидеть себя в час помощи, лучший подарок на прощание — это возможность забыть. Пусть не терзает души бездна восторга и страха: она не уместится в них, поглотит, — а разве для того Он выручает животных из беды?

Крот протер глаза, уставился на Крыса: тот с глуповатым видом посматривал по сторонам.

— Прошу прощения, — что вы сказали? — спросил Крот.

— По-моему я… э-ээ… всего лишь заметил, что если нам суждено, то именно здесь мы и найдем его… Ба! Да вот же он! — и Крыс бросился к спящему Пухлику.