Ветер западный

Я отправился на то место в лесу, где мы встречались, чтобы выяснить, не хочет ли Бог, пусть и с некоторым опозданием, сказать мне что-нибудь. Я ожидал кары, таковой не последовало. Я молил об утешении — тщетно. Я спросил Бога: “Перемена в ее чувстве ко мне — знамение, посланное Тобой?” И не получил в ответ ни подтверждения, ни отрицания. Я решил забыть об этой женщине, полагая, что Он этого хочет, и, разумеется, я не ошибался. “Могу ли я предаться Тебе всем моим существом?” — спросил я. Он, казалось, не расслышал. Я опять поехал на рынок, продал браслет за полцены и на вырученные деньги купил резного Мужа скорбей и Пьету, нарисованную мелками. Позднее, когда меня впервые облачали в ризу и орарь и помазывали руки миром, я волновался, не поразит ли Он меня громом. Не поразил. Он разрешил мне стать священником. Я попросил Его о церкви, перестроенной по новой методе, со сводчатым потолком и контрфорсами, подпирающими стены, что дерзновенно тянутся ввысь, сверкая огромными окнами. Он пожаловал мне приход между рекой и кряжем и церковь, каких много. Понимая, что Он не ответит, я все же сказал: “Укрепи меня в служении Тебе”.

Мы подвешены между дьяволом и глубоким синим морем. “Священники — свет мира” — так говорят, когда помазывают нас. Свет этого мира, этой вязкой земли. Тени Отца, золотые крючки. И порою я чувствую внутри холодный неземной огонь, и кожа моя истончается, обращаясь, пусть лишь наполовину, в свет и воздух. Но мы также мужчины, мужчины среди нам подобных и такие же, как они, — эти приходские мужчины с ноющими мускулами и глазами, помутневшими от недосыпа, с голодным брюхом, не дающим покоя, и с нуждами, что сперва не дают покоя, а потом берут свое.

Наши лица краснеют от жара, уши пылают от вожделения, зубы портятся и выпадают, и кожа у нас в ссадинах; мы потеем, мы чешемся, мы присаживаемся, как псы, чтобы опорожнить кишки. Мы так похожи на обычных мужчин, что им приходится взвешивать нас на пару с другим мужчиной, дабы удостовериться в нашем священстве. Взвешивают меня, как свинью на рынке! Мы — не мужчины, но так похожи на мужчин, что сразу и не отличишь. Настолько похожи, что Тень Отца вдруг вскакивает с табурета в исповедальне, бросается на колени, прижимая в тоске ладони к лицу, и в его воображении каменный церковный пол — роща, а колени его утопают в рассыпчатой земле, и он не более чем животное, как и любой другой мужчина в подобных обстоятельствах, словно время повернуло вспять и он по-прежнему с той женщиной, а его живот пропах солью и морем, ее запахом. Опять с ней, и, поглядывая на мула поверх ее ног, он пытается убедить в своей святой невинности Бога, хотя и сомневается порой, нужно ли это Ему, слушает ли Он его и даже существует ли Он.

Гуся на вертел

— Что ж, отче, за меня взялись.

Сомкнув пальцы в замок, я задрал голову, чтобы остудить лицо на сквозняке. Но прежде, услыхав шуршанье занавеси, я мигом уселся на табурет и провел холодной ладонью по шее, унимая жар.

— И так ловко взялись, — продолжил он, — словно сам Господь Бог к этому руку приложил. — Игривая пауза. — Мои поздравления, между прочим; ваш конец лодки гордо возвышался над водой.

Он потешался надо мной? С Тауншендом никогда не знаешь. Может, на первый взгляд он и производил впечатление доброго дядюшки — полный, короткопалый, большеглазый, — но был он жестким, как хворостина, а иногда и таким же хлестким. На запруде, когда меня взвешивали, он не особо веселился, расшитый камзол был тесноват ему в талии, а лицо его было розовато-серым. Теперь же он сидел по другую сторону решетки под грохотанье грома — казалось, будто камни скатываются с горы.

— Вы понимаете не хуже меня, Рив: со смертью Ньюмана мы как рыба на крючке.

Я промолчал, Тауншенду всегда нужно было дать выговориться.

— И даже не рыба, но мальки, запутавшиеся в неводе. Мы в этом неводе давно барахтаемся, но его вот-вот вытащат на сухой берег.

“Мальки выплывут из любого невода”, — мелькнуло у меня в голове, но я не знал, насколько эта поучительная фраза истинна.

— Намекаете на монахов, что рвутся к нам? — спросил я.

О монахах я узнал лишь вчера от благочинного, но мог бы поспорить, что Тауншенд проведал о них много раньше. У него везде были свои люди, он всюду совал свой нос и был той самой сорокой, что на хвосте приносит новости в Оукэм.

— Да, на них, — ответил он. — И на многое другое, что нам грозит, но в основном на монахов.

— Что еще нам грозит?

— Мир вокруг, Рив, что примется пощипывать нам бока, ровно слепень.

— Мальки, слепни. Господь желает, чтобы с Ним объяснялись просто и прямо.

— Он хочет напрямик? Тогда вот вам прямее некуда: они написали мне, монахи из Брутона, еще в январе, спрашивали, имеется ли у меня свободная земля. О том, чтобы купить землю, они и не заикнулись, их интересовало только пользование землей — ее доступность, как они выразились. Могут ли ваши гектары для выращивания пшеницы оказаться доступными? “Нет, — ответил я, — не могут”. Я объяснился достаточно просто и прямо?