Ветеран

Мак бросил на меня проницательный взгляд. Возможно, он тоже каким-то образом уловил мое внутреннее беспокойство, потому что тут же прикончил свою бутылку с пивом и сказал:

— По-моему, пора и по домам.

Хотя эта фраза и не была адресована непосредственно мне, он почему-то не сводил с меня глаз. Я тоже поставил свою бутылку на стойку. Там еще оставалось на треть лимонада, слишком сладкого на мой вкус, хотя это и был самый горький содовый напиток, какой только можно было найти у Сола. Затем Макс рывком подтянул к подбородку застежку металлической молнии своей куртки, я повторил это движение, и мы вышли из дверей лавочки, встреченные на пороге порывом ледяного ветра.

— Завтра вечером, — крикнул нам на прощанье Лейтенант, — мы обсудим более совершенный вариант космической пушки!

Сол бросил вслед своё обычное:

— Держитесь верного курса!

Что касается Вуди, то он провозгласил, подняв бутылку:

— Пока, солдаты Вселенной!

Я без труда мог угадать, что за закрывшейся дверью он продолжал:

— Этот Макс, он совершенно чокнутый, да и Фредди не лучше! Подумать только — пить лимонад! Тьфу!

Очутившись на улице, мы тут же вступили в борьбу с ветром, стараясь защитить глаза от пыли. Нам нужно было пройти всего три квартала, чтобы добраться до маленькой квартирки Макса — его гурби, как можно сказать, если не бояться упрёка в лингвистических излишествах.

Я нигде не видел большого черного пса с красными глазами; впрочем, я и не надеялся увидеть его.

* * *

Почему я придавал такое значение Максу, его военно-историческим фантазиям и нашей дружбе?

Пожалуй, чтобы разобраться в этом, стоит начать с моего детства. Я был робким, замкнутым ребенком, росшим без братьев и сестёр, на которых мог бы опереться в первых жизненных коллизиях. Точно так же, я никогда не переживал того обычного для большинства детей периода, когда мальчишка входит в состав группы одногодков.

Параллельно с возмужанием, пришедшемся на период между двумя войнами и закончившемся примерно в 1939 году, я постепенно превратился в убеждённого либерала, ненавидевшего войну с силой, тяготевшей скорее к мистицизму, чем к какой-либо реальной причине. В связи с этим, я необычно гордился тем, что упорно избегал военной службы на всём протяжении второй мировой войны. Правда, я всё же позволил себе работать на большом военном заводе, не желая следовать героическим путём истерического пацифизма.

Но затем наступила неизбежная реакция, вызванная той специфической особенностью либерального склада ума, которая всегда позволяла мне разглядеть, хотя и с некоторым опозданием, второй аспект любой проблемы. Я начал интересоваться профессией военного, вообще солдатами и их жизнью, потом — робко восхищаться ими. Сначала почти непроизвольно, затем всё с большим и большим интересом я осознавал необходимость и даже некоторую романтичность военной деятельности, которую для меня олицетворял часовой (нередко такой же одинокий, как я), охраняющий окруженный враждебным миром лагерь, определяемый нами как братство единомышленников, или, в более широком смысле, как наша цивилизация. Необходимость такого часового очевидна, несмотря на известную истину, согласно которой война неизбежно приводит человека к иррациональному поведению, к проявлениям жестокости и садизма, создавая при этом благоприятную обстановку для торговцев оружием, реакционеров и прочей нечисти.

Вскоре я стал расценивать свою нелюбовь ко всему военному как попытку в какой-то степени скрыть свою трусость; это послужило основанием для решения любым способом отдать должное второму аспекту истины. Нет ничего проще, чем считать себя храбрецом только потому, что у тебя появилось желание стать им. В нашем до предела цивилизованном обществе редко предоставляется возможность совершить какой-либо мужественный поступок. Такая возможность — нечто совершенно противоположное спокойной жизни и повседневной суете, к которым так привычен горожанин, живущий в условиях мирного времени; они — эти возможности — как правило, могут появиться в жизни каждого мужчина только в годы юности. Таким образом, тот, кто мечтает ступить на дорогу доблести, может годами ждать, пока ему не представится подходящий случай; а потом он может от неожиданности испортить всё за несколько секунд.

В итоге я пришёл, хотя и весьма сложным путём, к внутреннему протесту против своего примитивного пацифизма.