Ветеран Армагеддона

Читая это, Лютиков добросовестно пытался представить, что сталось бы с царицынской молодежью, узнай они о таком наказании за воистину невинные поступки. Подумаешь, мессы не посещали! А черняшку они себе в вены не кололи, эти детишки? А групповичком на дачах не занимались? А алкашей кирпичом по черепку не били, чтобы не мешали любознательной молодежи лазить у себя по карманам?

В жизни у Лютикова был случай, когда у соседей сыну-наркоману в строящемся доме друзья проломили голову и позвонили родителям, что их сын в тяжелом состоянии лежит в районной больнице. Причем район выбрали самый дальний, и пока родители в эту больничку ездили, трудолюбивые ребята вынесли из квартиры все, что там было ценного.

Да, детишкам прошлого века было далеко до продвинутого поколения времен Лютикова!

Но в целом он Ад себе представлял, конечно, по Данте.

Очень у того живописные круги получались, да и мучения в них грешных душ Данте Алигьери обрисовал с видимой любовью.

Только муза Нинель любимого разочаровала.

— Да ты чо, Лютик? — удивилась она. — Какие там рвы? Нет, конечно, для рядовых грешников там все примерно так и выглядит! Только не для творческих душ. Ты греши, конечно, но если хочешь после смерти существовать в сносных условиях, то учись чему-нибудь, хотя бы лобзиком по дереву выпиливать.

— А если у меня способностей к этому нет? — возразил Лютиков, снова забираясь в разворошенную постель.

— Тогда не греши! — отрезала муза.

— Вот бы хоть одним глазком на все это посмотреть, — помечтал Лютиков и даже вздохнул для выразительности.

— Ох, Лютик, тебя, как беременную женщину, на всякие пакости тянет, — укоризненно заметила муза. — Ну чего тебе там понадобилось? Радуйся, что в Рай попал. Они же не просто творчеством занимаются, они же все условники!

— Как это, условники? — не понял поэт.

— А так, — с видимым превосходством сказала муза Нинель. — Наказание им все определили, но дали возможность заниматься творчеством. А если уж они и в Преисподней грешить начнут, то с ними поступят, как со всеми остальными, ты уж поверь, мало им не покажется!

Лютиков полежал немного и зашел с другой стороны.

— Поэт — существо творческое, — сказал он. — Ему обязательно надо раскрывать все стороны существования, даже самые неприглядные. Тебе хорошо, ты Ад как пять своих пальцев знаешь, сама туда на дискотеки бегала! А тут уже второй жизнью живешь, а ведь так и не видел ничего. Помнится, в детстве журнал «Москва» с романом Булгакова давали, я ж тогда про Христа все пропускал, балом у Сатаны зачитывался. Азазелло там, Коровьев, кот Бегемот… А Воланд какой? Да… Тут можно в натуре все увидеть, детские впечатления сравнить, а не пускают!

— Я же сама себе не враг, Лютик, — резонно возражала нежная подруга. — И тебе не враг… И вообще — не фига провокационные разговоры вести, садись к столу, творчеством занимайся!

Дома Лютикову обычно что говорили? Ворчали, что он по ночам писаниной никому не нужной занимается. А он все равно писал.

Но если говорить откровенно, от стола ли тебя отгоняют или, наоборот, гонят к столу — разницы в том никакой. Одно насилие над творческой личностью.

Глава шестнадцатая

В жизни бывает как?

Первая примета близящейся осени — собираются в стаи и стремятся на юг скворцы. А за ними и остальные птицы потянутся. Но скворцы — птицы безмозглые, хоть вслед за человеком некоторые слова порой повторять начинают. Некоторые читатели скажут, как же, безмозглые! Не куда-нибудь летят — на юг! Оттого как холода чуют.

И будут совершенно правы.

Ведь если обратиться к более высокоорганизованному миру, то сразу выяснится похожая картина. Как только на нашу страну надвинулось неблагополучие, над ОВИРами закружились те, кто привык к спокойствию и теплу… Закружились и принялись готовиться к дальнему перелету.

И, между прочим, люди эти тоже к теплу стремятся, ведь Малая Азия — это тот же юг, только немного в другой стороне. Да и европейский климат не в пример мягче российского.

О том, что в райской экспериментальной обители наступают трудные времена, Лютиков догадался, когда к нему зашли Голдберг и Аренштадт.

В гости они к Лютикову зашли. На огонек. А еще точнее — попрощаться зашли.

— И куда же вы отправляетесь? — спросил Лютиков печальных соседей.

— А что, много вариантов? — мягко поинтересовался Голдберг.

— Вы с ума сошли! — растерялся Владимир Алексеевич. — Туда — и добровольно? На вечные страдания?

— Дорогой мой, — проникновенно сказал Аренштадт. — Нам ли привыкать к страданиям? Да и где здесь найдешь край обетованный? Это должен новый Моисей родиться, чтобы вывел нас всех на нужную дорогу.

— Ой, только не Моисей, — поморщился Голдберг. — Ты вспомни, что дальше было! Он же сорок лет людям мозги пудрил, а водил их по пустыне. Много бежавших из рабства до земли обетованной добрались? Тот еще пророк!

— Сорок лет — не семьдесят, — примирительно сказал Аренштадт.

— Нам-то какая разница? — удивился его товарищ. — Новые времена тоже требуют новых ошибок!

Аренштадт с ним спорить не стал. Только вздохнул печально и руками развел.