Ветеран Армагеддона

Дверь приоткрылась, и на пороге показался высокий худой мужчина со шкиперской бородкой. У вошедшего были светло-серые льдинистые глаза и неуверенная улыбка.

— Здравствуйте, — сказал он. — Смотрю, в коттеджике свет появился. Дай, думаю, зайду по-соседски…

Он приблизился к Лютикову и протянул ему руку.

— Илья Николаевич Кроликов, — печально представился гость. — Вы представляете, какая неудачная фамилия для человека, наделенного поэтическим даром? Разумеется, мне пришлось взять псевдоним. Надеюсь, что стихи Эдуарда Зарницкого вам знакомы?

Стихов Зарницкого Лютиков не читал, но на всякий случай он благосклонно покивал головой — как же, как же, дорогой коллега, наслышан…

— Лютиков, — в свою очередь представился он. — Владимир Алексеевич. Писал без псевдонимов, но печатался не часто. Вот, например, «Час поэзии» несколько раз мои стихи публиковал…

Видно было, что и Кроликову-Зарницкому фамилия Лютикова ничего не говорит, впрочем, так же, как и Владимир Алексеевич, его гость закивал головой и затряс руку хозяина — как же, читали, неплохие стихи коллега, совсем неплохие стихи. Так уж ведется у творческих людей — врать приходится, даже если не хочется. Творческие связи обязывают.

Радушным жестом Лютиков пригласил гостя за стол.

Кроликов-Зарницкий взял в руки бутылку, внимательно осмотрел коньячную этикетку на ней и выразительно вздохнул:

— А у меня только водка, Владимир Алексеевич. — Тут же лицо его просияло. — Но зато ее много!

— Выпить не желаете? — предложил Лютиков.

Кроликов-Зарницкий налил себе в рюмку, поднес рюмку к крупному носу с большими широко раздувающимися крыльями ноздрей и долго смаковал аромат напитка.

— За знакомство, — провозгласил он. Выпили.

Кроликов-Зарницкий увлажнившимися глазами посмотрел на хозяина дома, поднес к носу согнутый указательный палец и некоторое время нюхал его.

— Православный? — немного сдавленно спросил он. Лютиков с легким сердцем подтвердил это.

— Слава Богу, — проворчал гость и, уже не дожидаясь нового приглашения, плеснул себе в рюмку. — Приятно посидеть с православным христианином. Если бы вы знали, дорогой мой, как надоело засилье жидов в искусстве! Боже мой, как надоело! При жизни настоящим русским поэтам не было проходу от разных там Мандельштамов, Пастернаков, Бродских, думал, умру, и все кончится. Как не так! Вы знаете, кто у меня здесь в соседях? С правой стороны у меня Голдберг, он печатался при жизни под псевдонимом Иванов, с левой меня достает Аренштадт! Дорогой мой, вы не представляете, как это меня угнетает! При жизни я радовался смерти каждого еврея, теперь молюсь, чтобы умирало как можно больше русских. И вот Бог услышал меня, он прислал мне вас!

Вы себе представить не можете, как я радуюсь вашей кончине! С музой своей познакомились? Как ее зовут?

— Ее зовут Нинель, — честно признался Лютиков.

Лицо русского поэта Кроликова-Зарницкого помрачнело.

— Однако, — проворчал он. — Вас это не наталкивает на нехорошие мысли? Нинель… Что за странное имя? От него отдает… Сами должны понимать, родной мой! Вас покупают! Откровенно скажу вам, жиды вас покупают! Поэтому и музу с таким странным именем подсунули. У простого русского поэта и муза должна носить исконно русское имя, в котором невозможно будет увидеть что-то предосудительное. Берегитесь, Володя, в этом есть какая-то мрачная знаковость!

— А как зовут вашу музу? — поинтересовался Лютиков.

По природе он был интернационалистом, еще со школьной скамьи, где в его классе учились дети девяти национальностей, в том числе и такой редкой, как караколпак. Поэтому он с понятным интересом наблюдал за волнением своего гостя.

— У моей музы имя исконно русское, — гордо объявил тот. — Мою Музу зовут Алиной. Да, — повысил он голос. — И не надо улыбаться, дорогой мой, не надо! Истинно русское имя! Еще Александр Сергеевич писал в своей гениальной поэме «Руслан и Людмила»:

Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Алина. Меж подруг
Она гремела красотою…

А уж Александр Сергеевич как истинно русский поэт знал, о чем пишет! Александр Сергеевич был гением, а гении, милый мой, гении никогда не ошибаются!

— Наверное, — простодушно сказал Лютиков. — Только боюсь, вы не слишком внимательно читали поэму. Ту женщину звали Наиной. А герой, который рассказывает о ней, сам говорит, что он природный финн. Только мне кажется, что он все-таки врет, ведь дальше он признается, что гнал свои стада на темный луг, волынку надувая. А волынка — это уже Шотландия. С чего бы финну на волынке наигрывать?

Ноздри Кроликова-Зарницкого гневно раздулись. Гость встал.

— Эге, — зловеще сказал он. — Вижу, что ты за птица! Пушкина под сомненье ставишь? Да кто ты такой? Кто, я спрашиваю? Кто дал тебе право судить великие строки гениального поэта? Нет, не зря, не зря тебе в музы Нинель определили, чую в тебе что-то такое, что не дает тебе права примкнуть к православным поэтам! Смотри, Лютиков, с огнем играешь! Опалит тебя пламя русского гнева!