Ветлуга поёт о вечном

Уж неделю гостим. Завтра едем домой.

Верка Шишкина я, не слыхала, поди? –

Верка ей не сказала, что звали её

Верка Шиш – то за жадность и чёрствость души.

И отца её, что в Соколово купцом,

Колька Шиш часто звали за жадность его.

Так и сын её с прозвищем этим ходил.

Но в селеньях других всем твердили они,

Что, мол, Шишкины мы, так, мол, все нас зовут.

– Не слыхала, – Наташа ответила ей.

– О родне-то моей ты уж слышать должна:

Все здесь мельника знают…

– Не местные мы.

– А откуда ж?

– Из Ракова. Там я всю жизнь

Прожила…

– В глухомани-то этой? В лесу?

– Одинаково солнце-то светит везде.

Ты бы, милая, шла, где ещё посидеть…

– Ладно, ладно… Марийца-то слышала, тут

Изловили, злодея, что церковь пожёг!

Я бы их, черемисов проклятых, ужо!..

У родни-то, у нашей, амбары сожгли.

Разорили вчистую. Уж я бы их всех

Утопила в реке! Состоянье едва

И поправили.

– За два-то года – едва?

Тут всю жизнь поправляешь, и нет ничего.

– Ну так, милая, это ведь надо уметь.

Где обманом, где подкупом. Честный-то труд

Мало ценится, мал от него и доход. –

Тут уж бабка Наташа сказала опять:

– При ребёнке ты лучше язык придержи.

Рядом с храмом обманом-то жить не учи.

Может, место другое найдёшь, посидеть?

Здесь я внуку хотела рассказ рассказать,

Быль одну. Хочешь слушать – сиди. Нет, – ступай.

А не то, так и мы место лучше найдём…

– Ладно, ладно, не злись. Интересно и мне

Быль послушать твою. Помолчу, так и быть. –

Бабка Вера взяла из корзины своей

Полотенце, затем на коленях его

Расстелила, достала один огурец,

Лук, чеснок и яйцо, ломоть хлеба ещё.

Стала кушать и слушать обещанный сказ.

Тихо бабка Наташа сказала, вздохнув:

– Ну, так, стало быть, слушайте дивную быль.

Про Степана Безрукого…

– Ты про того,

Про урода-то, что два крюка вместо рук?

– Про него.

– Интересно…

– Тогда помолчи!.. –

Бабка Вера набила себе полный рот,

И жевала молчком. А Наташа, вздохнув,

Покачав головой, вновь рассказ начала:

– Был Степан этот славный певец и гусляр.

Как, бывало, затянет: «…Ветлу-угой реко-ой

Шёл купцов карава-ан на ушкуях больши-их;

На ушку-уях больши-их, да со стра-ажей большо-о-ой…».

Любо-дорого слушать-то было его.

Много песен он знал. Только рос сиротой.

С дедом жил, а потом, как подрос, – и один.

На гуляния все приглашали его.

И в другие деревни возили, чтоб там

Песни дивные пел он на свадьбах и так…

А потом уж его и в Якшан стали звать.

Был он молод тогда. В саму пору ему

Заводить бы семью. А у князя тогда,

Кельдибека покойного, дочка была.

Уж красавица, лучше-то вроде и нет.

Стан ольхи молодой, а ресницы, – что два

Воронёных крыла, а глаза – словно ночь!

И любила она слушать Стёпку-певца.

На все праздники, даже, порою и так,

Всё просила отца, чтоб его пригласил,

Чтобы грустные песни послушать про то,

Как умеют любить на святой-то Руси,

Так любить, что и эта сама-то любовь

Становилась святой, забирала всю жизнь… –

Вновь вздохнула Наташа, былинку взяла,

Поразмыслив над чем-то, сказала потом:

– Уж не знаю, когда… да, наверно, тогда

Кельдибекова дочь и Степан-то певец

Полюбили друг друга любовью такой,

Что и мать не мила, и отец-то не мил

Без зазнобушки глаз, без его алых губ…

Только князь Кельдибек дочь сосватал тогда

Сыну хана татарского, так, чтобы власть

Укрепилась его на Ветлужской земле.

Вот однажды от хана приехал и сын,

Чтобы свадьбу сыграть, да и дочь увезти.

Как, бишь, звали её-то?.. Шайви, не Шайви…

Не припомню: не русское слово никак

В голове-то не держится. Пусть и Шайви…

Стали звать – не идёт. Князь служанок послал.

Те вернулись, да – в ноги, мол, «князь, не губи!

Нет нигде твоей дочери». Стали искать.

Тут им кто-то сказал, что и Стёпка-певец

Тоже будто пропал, тоже нет, мол, нигде.

Догадался тут князь, рассвирепел совсем.

Да с дружиной, да с ханским-то этим сынком

И в погоню пустились. «Откуда, мол, он,

Этот подлый певец?» А ему говорят:

«Он из Ракова, мол». Князь с дружиной-то – к нам.

Вот тогда Кельдибека-то видела я.

Ну и страшен он был! Словно дьявол какой.

А когда не нашли их в деревне у нас,

Рассвирепели вовсе. Всех били плетьми,

Дом Степана сожгли. Девок брали в полон.

Мать твоя-то лежала с тобой на сносях,

А не то б и её… Спас ты, мать-то тогда. –

Посмотрела на внука Наташа, вздохнув:

– И лицо-то её, и глаза-то её…

Ханский сын-то хотел её плетью хлестнуть,

Да вступился Иван, не спужался того.

Так потом его так исхлестали всего,

Что не долго прожил-то отец твой Иван.

Но уж гнев их отвёл: на себя его взял.

Никого уж не били потом, и ушли,

Наказав, чтобы если узнаем чего

Про Степана-то мы, да про эту Шайви,

Так немедленно чтоб доложили, а то

Всю деревню пожжём, мол, и всех перебьём.

С тем уехали… Ночью-то ты родился.

Жив ещё был Иван-то, и видел тебя.

Он довольный ушёл. Был он рад, что сумел

И жену защитить, и, выходит, – тебя.

– А куда он ушёл? – мальчик тихо спросил.

Он в руке всё держал пирожок и не ел.

– Помер, батька-то твой, – Вера вставила тут.

На неё зло Наташа взглянула, и та

Прикусила язык, снова рот свой набив.

– Наша Любушка тоже недолго жила,

После родов была ещё больно слаба;

По Ивану, по мужу тоской изошла.

Через месяц за мужем ушла и она…

Восемь лет уж прошло. Всё как будто вчера… –

Тут Наташа утерла концами платка