Ветлуга поёт о вечном

Плюнул тут Тихомир, да назад повернул.

С ним довольные рядом идут мужики:

– Молодец, Тихомир! – Он в ответ:

– Ничего. –

Возле поля у дуба стояли ещё

Мужики. К ним с толпой подошёл Тихомир.

– Вот, поймали двоих, – говорят мужики. –

Этот, вон он, со шрамом-то, крест на щеке…

– Это он по спине-то тебя батогом…

– Пятерых он, собака, порезал у нас:

Вон, Гордея, Данилку…

– Смотри, Тихомир. –

И Данилка показывал рану свою:

Руку правую левой рукой он держал

За запястье, а из-под ладони его

Кровь сочилась на землю. Слегка отпустил

Он ладонь, и глубокая рана тогда

Растворилась, кровавая, кость обнажив.

– И дружок-то не лучше. У-у! Смотрят ещё!.. –

И ногой по щеке, где был шрам крестовой,

Пнул Данилка Бакмата в сердцах. Тот хотел

Приподняться, чтоб как-то ответить ему.

Но Бакмата прижали к земле мужики

Батогами:

– Лежи, черемисская тля!

– Может, тут же, на дубе их вздёрнуть сейчас!

– Вы полегче, ребята! Лежачих-то бить… –

Говорил Тихомир.

– Что нам их, целовать?.. –

Отвечали ему. Возле дуба в траве

Два марийца лежали избитые в кровь.

– Нож-то мы у него отобрали. Гляди. –

Васька-плотник подал Тихомиру клинок.

На клинке по ребру, где был выкован дол,

Шёл премудрый марийский орнамент чудной,

Волки скачут на нём по обоим бокам,

Гонят зайцев они по чащобам глухим;

А на пятке клинка как цветы – письмена;

Рукоять из лосиного рога с концов

Серебром вся покрыта, узорным, резным;

Три заклёпки серебряных в виде сердец;

В виде глаза отверстие для темляка.

– Знатный нож! – восхищённо сказал Тихомир. –

Словно в зеркале, в лезвии солнце, блеснув,

Ослепило глаза Тихомиру на миг.

– Знатный нож! – повторил он.

– Верните мне нож, –

Глядя в землю, спокойно Бакмат попросил.

– Ишь, чего захотел! – засмеялись вокруг.

– Здесь, на дубе, повесить и вся недолга…

– Утопить их, чтоб тихо. Мол, сами они…

Разговоров чтоб не было. А, Тихомир?

– Утопить! – закивали вокруг мужики.

– Отпустить, пусть идут! – вдруг сказал Тихомир.

– Ты чего, Тихомир? – это ж наши враги!

– Это ж он по спине-то тебя батогом!..

У меня его вырвал… А ты – «отпустить»… –

Тихомир хмурым взглядом вокруг посмотрел.

Мужики попритихли. Тогда он сказал:

– Кто же в драке считается? Эх, мужики…

Не война ведь. И так им намяли бока.

Пусть идут. На свой нож. Уходите скорей. –

И Бакмату отдал Тихомир его нож.

Тот поднялся, и другу подняться помог.

Мужики недовольные, молча, стоят,

Смотрят, как их добыча уходит от них.

Тихомир улыбнулся:

– Глядите туда!

Вам самим-то от баб не попало б теперь… –

Мужики обернулись к обители, там

Уж толпа собралась; все стоят на лугу,

Ждут назад драчунов, чтобы их отчитать.

Мужики почесали затылки свои,

И обратно пошли. Возле монастыря

Их встречала толпа: девки, бабы, купцы,

Старики да монахи. Недобро глядят.

Не хвалили вояк за их удаль в бою:

– Драчуны!..

– Словно дети!..

– В умах-то одно…

– Светлый праздник, поганцы, испортили нам!

– Лодки! Лодки-то, мать вашу, все увели!

Монастырских штук восемь там было, и те… –

Оглянулись назад мужики: вот те на!

Только пристань пустая стоит у реки.

Было ж дело потом: кто был сильно побит,

Тех лечили; послали в деревню троих,

Чтобы лодки нанять, да на берег другой

Баб с детьми отвезти, что с другой стороны.

Так закончился день, но не вечер ещё.

8. Желанный час живого слова

Об истории той долго помнили те,

Кто участником был и свидетелем был;

И бахвальство, и сплетни неслись по дворам;

Но кругом кузнеца вспоминали добром.

А пока только день догорал над землёй;

Время птицей летело на сильных крылах;

Ветры время несли, время – вечер несло;

Солнце красное к лесу склонялось уже.

Поредела толпа перед монастырём.

Старость дома давно, на лежанках своих;

Нет уже и купцов – счёт ведут барышам.

Только юности кровь не устанет никак:

У реки на лугу хороводы пошли.

В хороводе идёт и кузнец Тихомир,

Держит за руку нежно невесту свою,

Что Иришкой зовут; а коса у неё

Аж до самой земли; вокруг шеи своей

Обвивает Иришка её, чтоб не мять

На конце алый бант, чтоб у шеи коса

Золотым ожерельем природным была,

Вызывала чтоб зависть у многих подруг.

Песни девушек слышались, песни парней.

Гуслей звук разносился, свирелей, рожков:

То весёлые звуки, то грустные вдруг…

Плотно заперты створы высоких ворот

Монастырской обители. Стражи стоят

Над воротами, слушают песни вдали:

«Ой ты, лён голубой, где ты вырос, мой лён?..» –

Женский хор запевал, ему вторит мужской:

«Вырос во поле я, над Ветлугой-рекой,

На просторе широком, на русской земле…»

Ну а в трапезной, чинно вечерю творя,

Собрались все монахи. Пафнутий сидит

Во главе за огромным дубовым столом.

На столе одинаковый ужин для всех:

Перед каждым овсяная каша стоит,

К ней на блюдах больших из Ветлуги-реки

Щуки свежие в кольцах из лука лежат,

С чесноком да морковью, с орехом лесным;

Да варёные яйца, да сыра чуть-чуть;

Да грибов разносол из Ветлужских лесов;

Да у каждого – хлеба ржаного кусок.

Ели чинно и молча. И в окна едва

Песни грустной мотив доносился с реки.

Среди прочих гостей были тут три купца,

Что пришли издалёка с товаром своим:

Попросились в обители ночь провести.

Да ещё Вещий Дед, он игуменом был

Приглашён на вечерю как гость дорогой.

Вот покончив с едой, и устало вздохнув,