Ветлуга поёт о вечном

Оглядел всех игумен, и только теперь

Он заметил, что Тихона в трапезной нет.

– Где же Тихон? – Пафнутий негромко спросил.

– Он икону рисует, постился весь день, –

Отвечает Макарий.

– Он в келье своей

Затворился. С утра и не ест, и не пьёт.

Как вы благословили его написать

Облик старца, так он и закрылся один.

Всё рисует, – Варнава добавил в ответ.

Тут игумен свёл брови густые свои,

Призадумался. Иноки тихо сидят.

– Что же, Бог ему в помощь, – сказал, наконец. –

Он искусный художник. У храма врата

Славно он расписал и украсил резьбой.

– Да-а, врата – изумление! – тут подтвердил

Тихий инок Арсений, почтенный старик,

Он в обители Троицкой, что под Москвой,

Много лет прослужил. Но лет десять назад

Волей Бога пошёл он паломником в край,

Где служенье трудней, где язычников тьма.

И тогда это имя избрал для себя,

Чтобы чести не знать, не гордиться ничем,

Чтоб ему не напомнили бывших заслуг.

И пока были силы – он веру в Христа

Утверждал по дремучим лесам Костромским.

А потом через Унжу к Ветлуге-реке

Вышел старец Арсений. Здесь немощь ему

Повелела остаться и век свой дожить.

Старца все уважали, и слово его

Почитали всегда. Лишь он слово сказал,

Все к нему обратились, чтоб слушать его:

– Лет двенадцать назад в церкви Троицы я…

Что над гробом-то Радонежского стоит,

Преподобного Сергия… храм-то его

Вместо дерева в камень одели тогда…

Епифаний Премудрый тогда приезжал

Из Москвы. Он когда-то у Сергия был

В ученичестве. Позже, когда тот усоп,

Он писал житиё преподобного… да-а… –

Старец тихо вздохнул, вспомнив дальнюю быль,

И продолжил рассказ свой. – Так вот, и тогда

Видел я, как расписана церковь была.

Вот, скажу вам, где есть чудеса на земле!

Как живые с икон смотрят лики святых!

Смотришь и благодать входит в сердце… Вот так…

Даниил по прозванию Чёрный писал

Храм-то новый; и с ним живописец ещё…

По прозванью Рублёв, а по имени… ах,

Имя я уж забыл. Алексей ли, Андрей…

Уж не помню… года… Но творили они

Так чудесно… сам Бог их рукою водил.

Даниил там и кончил свой путь-то земной.

Но какой он был мастер!.. Так вот я о чём.

Наш-то Тихон чудесней врата расписал.

Не уступит московским-то он мастерам.

– Это так! Не уступит. – Макарий сказал. –

Живописец отменный! И дерево он

Словно видит насквозь, что там спрятал Господь.

Тут, бывало, посмотришь: полено и всё!

Он же нежно возьмёт, да погладит его;

Приглядится, да ножиком где ковырнёт;

Всё, что лишнее, снимет. И видишь потом,

Что в полене-то скрыты то плошка, то ковш.

И такой их резьбой разукрасит вокруг,

Что и в руки-то брать, да и есть-то из них

Уж не хочешь, а только любуешься всё…

– Да, Господь награждает умением тех,

Кого он полюбил… и кто любит его.

– А в Великом у нас был искусник один, –

Начал тут свой рассказ и Окимий монах. –

Куклы делал такие, что дивно смотреть.

Как живые. И вот, как-то сделал одну,

Что и ходит сама, и пищит, словно мышь.

Голосок-то тонюсенький, слов не понять,

Но как будто бы речь от неё-то идёт,

Вроде, как и ребёнок лопочет чего,

Вроде, как и мышонок чего-то пищит.

Федька Кукольник звали умельца того.

Ну и сдуру давай он людей-то пугать:

Я, мол, душу живую могу в неё вдуть.

Людям куклу покажет, нагнётся над ней

Да и дунет слегка; сам же – за рычажок

Незаметно и включит. И та вдруг пойдёт,

Да ещё запищит непонятно чего.

Много шуму наделала кукла тогда.

Уж молва полетела: нечистая, мол,

В этой кукле сидит, тянет дух из людей.

Ну, понятно, что Федьку и куклу его

Потащили к боярину. Федька и тут

Поначалу хотел свою шутку сыграть.

Ну, собрался народ, любопытно же всем.

Кукла – будто бы девочка, лет так пяти,

И глаза, как живые, и губки, и нос;

В длинном платье до пола, коса у неё

Настоящая. Косу-то Кукольник взял

У старухи одной за овёс и пшено.

Так он сам объяснял. Куклу выставил он.

И боярыня к ней подошла ближе всех,

Да всё хвалит её, но с опаской глядит,

Так как слышала слухов уж разных о ней.

Федька Кукольник куклу-то за рычажок

И включил незаметно. И та вдруг пошла

Да к боярыне прямо, да как запищит.

Ну, боярыня – в обморок! Няньки её

Разбежались в испуге. Боярин и сам

Оробел поначалу… Тут Федьку – в острог

Вместе с куклой. Да впредь чтоб народ не пугал,

Да не делал чтоб впредь непонятно чего,

Пальцы с правой руки повелели срубить.

Как уж Федька ни каялся, что пошутил,

Что души, мол, у куклы и нет, что она

На колёсиках лишь, на пружинках всего…

Всё же пальцы срубили… – Окимий вздохнул.

– Значит, не было Бога в искусстве его! –

Тихо старец Арсений сказал. – Для себя

Он старался, и всё – на потеху себе,

Да людей попугать. Вот за это и был

Он наказан. И, право, скажу – поделом!

– Кто же спорит… Уменье умению – рознь. –

Согласился Окимий. – Кому оно впрок,

А кому и без прока, и даже во вред…

– С Богом всё идёт в пользу, – Арсений сказал.

– Это так, – согласился Окимий опять. –

Вон, Савватий-то, гибель чинил для других,

Да чуть сам не погиб… Помнишь, светлый-то день? –

Повернувшись, спросил у Савватия он.

– Не забуду вовек! – отвечал тот ему. –

Вечно буду молить за спасенье души,

И за души других, чтоб и их отвратить

От большого греха. От такой-то беды…

А уж мне-то свой грех, хоть бы часть отмолить…

– Бог-то милостив…

– Сам я простить не могу…

– Расскажи, в назидание нашим гостям.