Ветряные мельницы надежды

Ты можешь спрашивать у меня о своей маме все что угодно. Все, что тебе хочется знать, дорогой. Через денек ты и от нее письмо получишь. Мы ведь теперь знаем, как с тобой связаться. В тот день, когда пришло твое письмо, она упустила последнюю почту — работала допоздна. Но она напишет, очень, очень скоро.

Мы любим тебя, Себастьян. Всегда любили и всегда будем любить. И мы всегда мечтали о том, как снова увидим тебя — когда тебе исполнится восемнадцать и у него не будет на тебя прав. Уже совсем скоро.

С огромной любовью, милый ты наш мальчик.

Твоя бабушка.

Р. S. Посылаю тебе наши с мамой фото и еще снимок ветряных мельниц. Ты их просто обожал, помнишь? Часами сидел на заднем крылечке и смотрел на них. Я изумлялась, глядя на тебя. Они тебя вроде гипнотизировали, мой мальчик. Хотя ты был совсем маленький — не помнишь, наверное?

Р. Р. S. Поблагодари от нас с мамой Делайлу. Скажи ей, она наша спасительница!

Я посмотрел на Делайлу.

— А ты помнишь эти ветряные мельницы, сынок? — спросила она.

— Хорошо помню. Как раз вчера ночью рассказывал про них Марии. И обещал завтра показать ей картинку.

Удивительно, правда? Вот и мы с Делайлой так подумали. И поудивлялись — молча, каждый про себя.

А потом я сказал:

— Они мне сто писем написали, если не больше. А он мне не давал!

— И как ты, сынок?

В ту самую секунду, когда Делайла спросила, это и произошло. Поднялось изнутри, будто скисший суп, от которого тошнит. Грянуло внезапно, как гроза на ясном небе.

Ярость. Я онемел от бешенства. Даже на вопрос Делайлы ответить не смог. Не сумел заставить себя произнести ни слова.

* * *

Я грохнул дверью нашей квартиры. Глаза у меня, уверен, покраснели и опухли от слез, но мне было все равно. Плевать! Я грохнул за собой дверью нашей квартиры.

Он был на кухне. Оттуда донеслось:

— Отдыху конец, Себастьян. Ты злоупотреблял полученными привилегиями и потерял на них право. Больше никаких каникул, никаких исчезновений из дома неизвестно куда и неизвестно насколько. Тебе все ясно?

Я застыл на пороге. Прислонился спиной к двери и будто окаменел. На одно только надеялся: лишь бы сейчас никто не пострадал. А если не выйдет — то пусть это буду я. Потому что превратиться в собственного отца — это уже слишком. Он высунул голову из кухни и, увидев меня, явно забеспокоился. Я это сразу понял.

— Сукин сын, — медленно произнес я.

Тревога на его лице сменилась страхом. Отлично. Он меня боится.

— Лживая скотина.

Он молчал. Ох и жутко мне было. Страсть как жутко — но какое же я испытал удовлетворение. Он не смел произнести в ответ ни слова. И взгляд в пол уткнул, вроде ковер разглядывает. А ведь он даже еще не знал, за что я его так. Но все равно глаза опустил от стыда.

— Что ты с ними сделал? — Я не кричал, нет. Мой голос звучал ровно. Я бы сказал — очень ровно. Размеренно. Будто я сам боялся, что сорвусь на крик. Будто на крик у меня уже сил не хватило бы. — Что ты сделал с мамиными письмами? Она их мне писала! Они мои! Отвечай, что ты с ними сделал? В мусоропровод выбросил? Сжег? В унитаз спустил?

— Себастьян…

— Отвечай! — Вот теперь я уже орал вовсю.

— Какая разница? — Он это очень тихо сказал. Едва слышно. Как если бы я в него из ружья целился.

— Отвечай, черт бы тебя побрал! Что ты с ними сделал?

Он надолго замолчал. У меня в висках стучало и звон стоял в ушах.

— Ты знаешь, у нас есть машинка для уничтожения бумаг…

— Которую следует использовать только для распечаток по кредитным картам. Ты так говорил. Ах да. Неважно. Ты ведь еще говорил, что моя мама умерла. Ты просто всегда врешь. Ты лжец.

— Себастьян, я…

— Как ты мог сказать семилетнему ребенку, что его мама умерла? Только изверг мог такое сделать!

— Я не изверг, Себастьян.

— Уверен? В зеркало давно смотрел?

— Я так поступил ради твоего блага, Себастьян. Когда-нибудь ты это поймешь. И сможешь меня простить.