Ветряные мельницы надежды

Я брал пластинки с полки, одну за другой, раскалывал об колено и швырял поверх растущей в центре гостиной кучи. Я специально не вынимал пластинки из бумажных упаковок, чтобы раскромсать заодно и конверты. До чего же классно было слышать, как лопаются его виниловые сокровища внутри их бумажной брони. А кровавые пятна на бумаге — из моей пораненной ладони — только добавляли удовлетворения. Почему? Боюсь, объяснить я не смогу, но это так.

Надеюсь, остальное объяснять не надо — и так понятно. Я мало что мог забрать у отца, просто потому что он вообще ничего не любит. Зато свои оперные пластинки обожает. А вот любит ли он меня — большой вопрос.

Я отлично понимал, что изуродованные пластинки станут для него серьезной потерей. С другой стороны, пластинки — это всего лишь вещи. При желании всегда можно купить новые. Их даже сравнивать нельзя с настоящей потерей. Например, когда в шесть лет теряешь маму.

Кокнув последнюю пластинку, я обернул ладонь носовым платком, чтобы остановить кровь. Или хоть уменьшить кровотечение.

Свою записку я пристроил поверх горы разломанных пластинок.

И все. Я ушел к Делайле.

* * *

Я в пятый раз прочитал письмо бабушки Энни и поднял глаза на Делайлу. Сидя в громадном кресле-качалке, она обмахивалась своим веером гейши: от кондиционера было много шума, но мало толку.

— Они меня любят! — сказал я.

А разве нет? «Дорогой наш мальчик», «любимый наш Себастьян»… Бабушка себя выдала. А если еще представить, как она танцевала на крыльце, разговаривая по телефону с мамой, а та кружилась и кружилась по своему салону…

— Конечно, любят, сынок. Ты ж их плоть и кровь.

— Я плоть и кровь и отца тоже. Но он никогда не называл меня дорогим, любимым и всякое такое.

Мы с Делайлой долго молчали.

Я чувствовал себя совершенно пустым внутри. Вроде из меня все-все вынули, а потом еще и наждачкой надраили стенки того, что осталось, — абсолютно пустой оболочки. У меня даже череп изнутри горел так, будто по нему прошлись наждаком. Вряд ли я смог бы подняться и сделать хоть шаг. Кости, казалось, превратились в резину. Если их вообще не выдернули из моего тела.

— А отец меня любит, как вы думаете?

Логичный вопрос, правда же? Он поступил со мной ужасно. Он никогда не гладил меня, ничем не проявлял любовь. И не говорил о ней.

Кто-то другой, может, брякнул бы первое, что пришло в голову. Но только не Делайла. Она еще посидела молча, обмахиваясь веером и кивая головой, словно ей так лучше думалось.

— Пожалуй, ответа будет два, — сказала она наконец. — Первый: да. Отец любит тебя больше, чем кого-нибудь или что-нибудь еще на свете. Ты — единственный, кого он любит. Ты — единственное, что у него есть. А значит, ты для него — все. И второй ответ: нет. Отец тебя не любит, потому что не умеет любить. Не знает, что это такое — любовь. И не узнает, даже если… даже если в супе ложкой подцепит!

Я рассмеялся. Ну надо ж такое придумать: любовь — и ложкой в супе!.. Умора. Вот я и рассмеялся. Казалось бы — смеяться в такой момент невозможно. Но вот Делайла сумела меня насмешить.

— И какой из ответов верный?

— Оба, сынок.

— Как это? Два разных ответа — и оба правильные?

— Ох, сынок… В жизни многое может быть одновременно правильным и неправильным. Сам увидишь. Позже.

Мы еще помолчали, прежде чем я сказал:

— Не могу больше жить с ним. Хоть четыре месяца, хоть сколько — не могу.

Делайла только кивнула. Словно и она о том же думала. Словно и не удивилась, что ее мысль произнесли вслух.

* * *

Было примерно часов шесть, когда Делайла показала мне ту сцену из «Королевской свадьбы», где Фред Астор танцует на стенах. Она поднялась, только чтобы вставить диск, а потом вернулась в свое кресло и, обмахиваясь веером, нацелила пульт на плеер.

— Давай-ка я тебя быстренько в курс введу, чтобы весь фильм не смотреть. Значит, так: он в нее влюблен. А она думает, что любит другого. Но всем понятно — нам, зрителям, понятно, — что эта ее любовь ни к чему не приведет. Тупик. Мы то это видим, а она пока нет. Сам знаешь, как это бывает. Хотя нет — пожалуй, что и не знаешь. Словом, позже она сама поймет. Да, так вот… Она танцовщица. И как-то она рассказала герою — Фреду Астору, — что еще девочкой влюбилась в того, другого парня и думала тогда, что от любви сможет танцевать и на стенах, и на потолке.

И Делайла нажала «пуск».

Фред Астор смотрел на фото своей любимой. Он был в номере гостиницы где-то за границей. Я думаю, в Англии. И пока танцевал, он смотрел на фотографию. Он ее так пристроил, чтобы отовсюду было видно. И он правда танцевал на стенах. Сначала осторожно так попробовал. А потом уже вовсю танцевал, долго.

Я хотел спросить у Делайлы, как это в кино делается, но передумал. Понял, что не хочу знать. Хочу верить, что все благодаря любви. Сам знаю — звучит глупо. Конечно, на самом деле я не верил. Только хотел верить.

Танец закончился, и Делайла выключила фильм.

— Вот что такое любовь! — сказал я. — Вот от чего можно танцевать на стенах и потолке. От любви.