Ветряные мельницы надежды

— А знаешь, — сказал я, помолчав, — в этом мы с тобой немного похожи. Я ведь тоже много лет думал, что мама умерла. А когда узнал, что она жива… ты не представляешь, как мне было плохо. Такое вряд ли кто может представить. Знать, что твоя мама могла быть рядом с тобой все детство… Могла. А ее не было. Она решила, что ей будет лучше без меня. Да-да, знаю. У нее была причина, и серьезная, наверное. Но мне бы хотелось, чтобы она боролась за меня. Мне бы хотелось, чтобы она любила меня настолько, чтобы бросить вызов отцу. Как бы она его ни боялась. Даже если думала, что он ее убьет.

И мы снова оба надолго замолчали. Мария, наверное, думала о том, что я сказал. Вот только что она об этом думала?

А я, глядя на звезды, опять задался вопросом, любит ли меня Мария. И тут же пожалел, потому что от этого вопроса ощущение абсолютного счастья дало трещину.

Мария ни разу не сказала, что любит меня.

А я сказал. Однажды. Кажется. Той ночью, когда предложил убежать со мной, я, кажется, сказал, что люблю ее. Правда, она могла и не заметить. По-моему, я выпалил одним духом: «Я тебя люблю давай убежим вместе». Ей пришлось отвечать на «давай убежим вместе». А это совсем не то. Мне надо бы сказать только «Я люблю тебя» — и дождаться ответа.

Или я тоже не говорил ей про любовь? Может, только подумал, а вслух не произнес? Той ночью столько всего произошло, да так быстро, что трудно вспомнить.

А если сейчас признаться в любви? Нет. Я боялся услышать ответ. Или вообще не дождаться его. Мы лежали в обнимку, смотрели на звезды, но счастье испарилось. Его сменила тревога: любит меня Мария или нет?

Пожалуй, я так и не рискнул бы, если бы не вспомнил, с каким возмущением заявил бабушке Энни, что никогда не превращусь в своего отца. И хоть мне противно было об этом думать, я понял, что поступаю в точности как отец. Потому что боюсь признаться Марии в любви.

— Мария… — Я онемел, кажется, на целую вечность. Но я должен был это сделать. Обязан. — Я люблю тебя.

Ее молчание тоже длилось вечность. Голова у меня кружилась, из легких будто выкачали весь воздух… Я решил, что она не ответит. Я решил, что настанет конец света, если она не ответит. А она, похоже, отвечать не собира…

— И я люблю тебя, Тони.

Думаю, на самом деле она ответила мне секунды через две.

Звезды засияли ярче, чем минуту назад.

Я был счастлив.

16 МАРИЯ. Все, что упорхнуло

Что-то мне в последнее время слишком хорошо удаются прощальные записки. Приятно, конечно, знать, что ты хоть в чем-то талантлив, но я сомневаюсь, чтобы таким талантом стоило гордиться.

Я не объяснила Тони, почему уезжаю. В смысле — в записке не объяснила. Просто написала, что уезжаю, и все. Храбрости не хватило сообщить про Си Джея. Прежде всего потому, что тогда Тони узнал бы, что я ему врала не только про Натали. Но главное — потому, что он понял бы, что я точь-в-точь как его мама. Я ведь точно так, как она, отдала своего сына страшному человеку. Можно сказать, обменяла родного ребенка на собственную безопасность. Вроде принесла мальчика в жертву злобному божеству, лишь бы самой остаться в живых.

Если бы Тони узнал, он бы меня возненавидел за то, что я поступила как его мама.

Думаю, я смогла бы потерять Тони — и выжить. Я привыкла к потерям. Всю жизнь кого-то или что-то теряю. Но его ненависть я бы не вынесла. Как и ненависть Си Джея.

Разбудив Натали, я прижала палец ко рту, и малышка не издала ни звука. Уж молчать моя Натали умеет. Научилась. Знает, чего не надо говорить и когда лучше не открывать рот.

Может, поэтому она почти всегда молчит, хотя ей уже скоро три года. Боится, наверное, сказать что-то не то и не вовремя.

Я протащила рюкзак по полу. Спасибо соседям за новый ковер — он даже не зашуршал под тяжелым рюкзаком.

* * *

Солнце только-только начинало подниматься. Мы его еще даже не видели, просто небо капельку посветлело.

Я не прожила в Мохаве и суток, а уже полюбила всем сердцем. Я бы многое отдала, чтобы остаться здесь. Многое — но не Си Джея. Я должна забрать своего мальчика. Куда мы втроем отправимся, где будем жить, я пока не решила. Главное — забрать сына. Немедленно. Пока он не возненавидел меня за трусость.

Самое начало дня, а воздух уже теплый-теплый. Еще не жарко, но жара явно приближается. Вроде как постепенно набирает силу.

Воздух не только теплый, но и чистый.

Совсем не такой, как в городе. Вы мне глаза завяжите, уши заткните — а я все равно скажу, где нахожусь. После одного вдоха этого удивительно чистого воздуха.

Я посмотрела на ветряные мельницы и никак не могла оторвать глаз. Как я буду жить без них?

Как я буду жить без пустыни Мохаве? Оказывается, некоторые места в мире вроде татуировки, от которой уже никогда не избавиться. А я и не знала. Откуда мне знать, если я почти нигде и не бывала? Только не спрашивайте, откуда я тогда знала, что Мохаве останется со мной навсегда, как татуировка. Просто чувствовала — и все.