Ветры низких широт

— Да уж идите, раз душа просится. А я тут и посуду перемою, и Катеришку послушаю. — Мария Семеновна заглянула в детскую, пока Наташа Павловна причесывалась перед зеркалом. — Спит наша красавица, — сказала она радостным шепотом. — Набегалась за день. Мордашка так и зарозовела.

Наташа Павловна улыбнулась одними глазами и вышла на крыльцо. Иван Сергеевич поджидал ее у калитки, огонек его сигареты разгорелся, и оттуда нанесло табачным дымом, который тут, среди прочих запахов сада, не был противен.

— Я вот о чем хочу попросить вас, — сказала Наташа Павловна. — Дойдемте до раскопа. Там есть памятник. Помните его?

Иван Сергеевич не ответил, первым вышел на тропинку, ведущую на шоссе в город. Наташа Павловна взяла его под руку, они свернули еще на одну тропинку и вышли к раскопу. Здесь некогда был город, красивый и, кажется, богатый, по крайней мере то, что от него осталось, пролежав века в земле, отличалось изяществом форм и красотой отделки. Те люди понимали толк в прекрасном, и Наташе Павловне порой думалось, что они тоже, по всей видимости, были прекрасными. Иван Сергеевич остался наверху, и его сигарета опять начала описывать золотисто-красные полудужья, а Наташа Павловна спустилась к памятнику, под которым покоился эллинский воин и поэт (по крайней мере должен был покоиться), павший в битве: «Ксанф, сын Лагорина, прощай!» Те, кто в далекие времена прощался с Ксанфом, сыном Лагорина, на белом мраморе цоколя выбили угловатыми буквами эпитафию. Перевод ее, оттиснутый в типографии, был прикрыт стеклом и окантован дюралем. Наташа Павловна наклонилась к памятнику, хотя помнила перевод дословно:

Странник, скрываю собою я Ксанфа,
Который был утешением отца, родины юной красой,
Сведущим в таинстве муз, безупречным средь
Сонма сограждан, чтимый средь юношей всех,
Светлой звездой красоты.
В битве за родину был он завистливым сгублен ареем,
Сирым родителям слез горький оставивший дар.
О, если больше Плутону, чем вам,
Достаются на радость дети, зачем вы в родах
Мучитесь, жены, тогда?

«Зачем? — подумала Наташа Павловна. — Господи, за-ачем?»

3

Хотя обида мало-помалу и угасала, — а на кого, собственно, было обижаться? На себя, лапушка, только на себя, — Суханов долго еще чувствовал себя погано. Он даже подумывал перейти на другой корабль, скажем, на «Полтаву» или на «Азов» — все они, включая «Гангут», были однотипными, иначе говоря, строились по одному проекту, — но в кадрах его могли бы и не понять, а это уже грозило многими неприятными последствиями. Об этом весьма подробно и конфиденциально рассказал Суханову корабельный медик Гриша Блинов, сидевший в кают-компании за столом напротив и живший в каюте по соседству и на этом основании взявший себе за правило опекать Суханова.

На кораблях испокон веку кто-то кого-то опекал — не по службе, не по уставу, а чисто из человеческих принципов. Старые, поседевшие на флотских харчах мичмана добровольно становились «дядьками» молодым, неоперившимся лейтенантам. «Старички», когда срок службы исчислялся пятью годами, непременно находили себе «салажат», которых и учили уму-разуму, передавая им не только азы корабельной грамоты, но и саму флотскую геометрию с физикой, изрекаемые примерно так: «Плоское есть плоское, а круглое, значит, круглое, и плоское следует таскать, а круглое, соответственно, катать».

Те времена давно уже стали легендарными, матрос-первогодок теперь пошел ушлый, в котельное отделение за паром с мешком не отправился бы и чай пить на клотик не полез бы. Зато и доброты у «старичков», именуемых теперь «годками», скажем прямо, тоже в значительной мере поубавилось. Покупки той легендарной поры, хотя и были грубоватыми, даже солоноватыми, как и полагалось быть матросской покупке, ничего злого в себе не таили и на человеческое достоинство не посягали. Ну что из того могло случиться, если моряк посидит с часок на запасном якоре, в котором пудов двести чистого веса, и позатачивает бархатным напильником, коим в пору подпиливать ноготки у иных модных барышень, здоровущие лапы, способные зацепиться не только за мелкий грунт, но и за здоровые каменюки.