Ветры низких широт

— Можно и спеть, — согласился Иван Сергеевич, став сразу покладистым.

Мария Семеновна начала грузно подниматься, чтобы идти в дом, но Наташа Павловна опередила ее, взбежала на крыльцо, крутнула подолом длинной, разрезанной сбоку юбки, через минуту в окошке послышался первый аккорд. Наташа Павловна опять играла «Времена года».

— Тоскует, — сказал Иван Сергеевич.

— Тоска сердечная бывает разной, — заметила Мария Семеновна, налила в миску воды, вздохнув, начала мыть посуду. — А ты, Катюнюшка, побегай, потопчи ножками дедову дорожку.

Пианино смолкло, но Наташа Павловна долго не появлялась. Потом сбежала с крыльца (успела, кажется, подвести глаза и дивно при этом похорошела). Она подала гитару Ивану Сергеевичу:

— Сегодня вы — у меня меланхолия. А мы с Катеришкой послушаем, может, потом и я чего подпою.

— Мать, — пощипывая струны, смущаясь, сказал Иван Сергеевич, — плесни чего-нибудь. На холодной машине в море не выйдешь.

— Да уж плесну...

Вечер тихо прокрадывался в сад, исчезли со стола ржавые кружева, смолкли птицы, и на бугре за домом зазвенели цикады. Неподалеку, в городе, сложенном из белых камней, сейчас на улицах было много нарядного народу, и в гавани на кораблях играла музыка, и сам город в этой музыке казался большим кораблем, а тут было тихо, и жара уже спала, только от прокаленной земли еще тянуло теплом.

Иван Сергеевич снова и снова перебирал струны, не зная, на какой песне остановиться, наконец полилась музыка, и он запел, подыгрывая себе:

Шумела степь, изрытая снарядами.
Стоял над Сталинградом черный дым.
И долго-долго, до самой Волги,
Мне снился Дон и ты над ним.

Наташа Павловна уже знала, что сейчас и Мария Семеновна вплетет свой голос и они в полном согласии начнут петь о войне. У них все было и все прошло, оставалась только война, ушедшая в песни и в воспоминания. Обежав свой магический круг, стрелки их часов стремились к новой точке отсчета. Наташа Павловна посадила Катеришку на колени и слушала, чувствуя, как на глаза набегали слезы.

Так здравствуй, поседевшая любовь моя.
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона, на ветку клена,
На твой заплаканный платок.

Они замолчали, и Катеришка сонным голосом пролепетала:

— Еще, еще... — а у нее получалось: «исё, исё...»

Но «еще» все-таки не получилось — Наташа Павловна повела ее спать, хотя и знала, что та долго не уснет — встала днем поздно, — и Катеришка, заплетаясь ножонками, все спрашивала:

— А папа исё в море?

— В море, лапушка, в море...

Вечер окончательно надвинулся, потемнело вокруг все, и зажглись звезды, округлые и тяжелые, словно отлитые из желтого металла. Потом и луна взошла, голубым светом выстилая дорожку на горбатой ряби. Мария Семеновна с Иваном Сергеевичем ушли к морю. Наташа Павловна легла грудью на подоконник, мельком, почти украдкой, подумала: «Господи, что-то будет».

* * *

Назавтра в школе у нее были утренние часы, и она ушла к девяти, сказав, что вернется поздно. Ее подруга — она тоже занималась с утра — жила на Корабельной стороне, давно приглашала к себе в гости, и Наташа Павловна решила у нее отобедать и отсидеться до вечера. «Глупости, конечно, не девчонка уже, но что же делать, если он такой настырный?»

Они вышли из школы вместе — подругу ее звали Мила Васильевна, и была она молодящейся тридцатилетней особой — и, прежде чем идти на паром, забрели в кафе выпить там по чашечке кофе.

— Знаешь, Наташка, — сказала Мила Васильевна, помешивая ложечкой в чашке. Она недавно развелась и теперь кляла всех мужиков на свете, считая их по натуре кобелинами. — Надо смотреть на вещи просто до циничности: медицинский вариант, и никаких забот. Стирать носки, а потом получать плевки в душу — ну нет.

— Иногда ведь и любить хочется.

— Сентиментальность в наше время — это, мать, пошлость. Сегодня хочется любви, завтра ее уже не хочется.

Они заказали еще по чашечке кофе, и Наташа Павловна неожиданно сказала, поправив прическу:

— Ты езжай одна. А я скатаю домой, девушку свою проведаю, а потом примчусь.

— Однако ты, Наталья, даешь, — грубовато сказала Мила Васильевна, но отговаривать ее не стала, и они разбежались: Мила Васильевна опустилась к парому, а Наташа Павловна села в троллейбус, который в гору поплелся по-стариковски, кряхтя и припадая набок.

Дома она переоделась в светлое платье, зауженное книзу, и это только подчеркивало стройность ее ног. Она знала, что платье шло ей, и последнее время почти не надевала его.

— О господи, — подумала она вслух, поправляя перед зеркалом прическу. — Зачем все это? — Но занятия своего не оставила.

В дверь стукнули, и вошла Мария Семеновна.

— Голубушка, ты опять уходишь?

Наташа Павловна опустила руки, став сразу виноватой и блеклой.

— Вам будет очень неприятно, если он придет?

— Голубушка, мы с дедом хотим, чтобы тебе было хорошо.