Ветвь Долгорукого

– Как это неважно? – запротестовал Иларион. – Монастырю нужны деньги, добытые честным путем… А если краденые, то… прости…

– Какие краденые!.. Я их в шахматы выиграл…

– Ну вот, шахматы, игра бесовская, Церковью запрещенная, на Руси, ежели у монаха находят шахматы, его в шею вон из монастыря…

– То на Руси, отец Иларион, а здесь игра эта узаконенная, в каждом дворе режутся в шахматы: и просто так – ради занятие для ума, а больше на деньги… Да и как поглядеть, отец Иларион, вот, к примеру, полоцкий князь Давид Святославич дал вам денег… Они что, безгрешные? Князь их лично заработал? Да в них, в этих деньгах, пот, а может, и кровь холопов, закупов, подушных или каких других обездоленных… А я динары заработал своим умом, который мне Господь при рождении в голову вложил… А-а! Чешешь затылок! То-то же…

– Ладно, ладно… Твой грех – мой грех… А деньги эти нам ах как пригодятся, – перекрестился Иларион на угол, где темнела небольшая икона Божьей Матери, – очень многие паломники приходят без копейки в кармане, а их надо и накормить, и напоить… Сохрани тебя Господь, Олексушка. – Иларион спрятал деньги в карман и после небольшой паузы вытер рукавом слезы и горестно сказал:

– Матушке Ефросинье все хуже и хуже… А тут еще…

– Что еще?! – встревожился Олекса, ему стало страшно, что он больше не увидит полоцкой игуменьи, не попрощается с ней.

– Сестра-монахиня, что помогает Евпраксинье ухаживать за больной, рассказывает: сижу, мол, среди ночи у постели больной Ефросиньи, будто задремала… Это случилось минувшей ночью. Ага… Сижу, глаголет, и вроде дрема, как густой туман, нависла, слепила веки – не совладать с ними. Потом открыла глаза и вижу склоненного над Ефросиньюшкой ангела в неслыханно белой одежде… В такой белой, что смотреть больно… Я, мол, в обморок… Сколько была без сознания, не помнит… Утром рассказала, что видела…

– Может, ей померещилось? – неуверенно спросил Олекса.

– Может, если бы…

– Что «если бы», говори…

– Если бы Ефросинья днем не послала меня в монастырь Саввы Освященного с прошением, чтобы архимандрит дал согласие на ее погребение в их обители…

– И что, разрешили?

– Куда там! – вздохнул Иларион. – Отказали… Есть заповедь самого Саввы, чтобы в их монастыре жен не погребать, для этого, мол, есть Феодосиевская обитель…

– А почему только в мужской?! – удивился Олекса.

– Так в иночестве Ефросинья взяла имя святой Ефросиньи Александрийской, – ответил Иларион, – а та святая выдавала себя за монаха до самой смерти, и ее похоронили в мужском монастыре… Вот оно какое чудное дело!.. Потому-то братия монастыря Святого Саввы и порешила – место упокоения Ефросиньи, ежели Господь призовет ее к себе, в монастыре Святого Феодосия… По мне-то все равно, земля едина, Божья, – рассудил Иларион и, глубоко вздохнув, широко перекрестился на икону в углу кельи.

– Тогда и мне понятно, – кивнул Олекса и тоже стал креститься. Касаясь плечом друг друга, они долго крестились, кланялись и шептали молитвы.

– И князь Давид Святославич, – уже собравшись уходить, продолжал Иларион объяснять несмышленышу, как он полагал, Олексе суть происходящего, – на всякий случай… выкупил место, где похоронены вначале сам святой Феодосий, единственный из мужчин, его мать Евлогия, мать святого Саввы, София, также мать Феодосия, святого бессребреника, много других святых и преподобных женщин, и там будет вечное пристанище игуменьи Полоцкой Ефросиньи, как она и в своем завете наказывает, если, опять же, Господь призовет ее в Царство Небесное… На все воля Божья! – снова вздохнул Иларион. – Ну, тогда ты отдыхай, Олекса, а я пойду в Великую церковь Пресвятой Богородицы, сегодня в нее для приведения Святый Тайн собираются из всех четырех церквей монастыря Святого Феодосия и греки, и иверцы, и армяне, и братья киновии[115], там же мы все будем и причащаться…

Утром Олексу позвали к Ефросинье. Она лежала в постели, возле которой со скорбными лицами стояли князь Давид Святославич, Евпраксия, несколько неизвестных Олексе монахинь. Лицо больной не было бледным со впавшими щеками, наоборот, как показалось Олексе. оно носило оттенок одухотворенности, было просто красивым. Ефросинья посмотрела на Олексу широко открытыми ясными глазами, губы ее дрогнули, будто она хотела улыбнуться, подняла руку и позвала к себе. Он подошел и наклонился. Ефросинья перекрестила его и, дотянувшись ладонью до головы, нежно, как мать, погладила ее. Затем глаза ее повернулись к окну, и Олекса понял, что ему пора уходить. До калитки монастырской ограды его проводил князь.

– Сам видишь, нам нет возможности идти в Иерусалим, поклонись от нас Гробу Господню и поставь свечи, – сказал Давид Святославич и высыпал из своей ладони в ладонь Олексы несколько мелких монет. – Возвращайся, – кивнул князь и, не оборачиваясь, пошел от калитки.

Глава 6