Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга II

«Ничто не помешало бы ему сказать: "Благодарю вас за то, что вы сообщили мне о своей новой бомбе. Я, конечно, не обладаю специальными техническими знаниями. Могу ли я направить своего эксперта в области этой ядерной науки для встречи с вашим экспертом завтра утром?" Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась».[386]

Детальной технической информации, конечно, и у Трумэна не было (а Курчатов получал её совсем по другим каналам), но в тот момент (Трумэну действительно нужен был успех на выборах и он имел личное стремление к сближению со Сталиным) удалось начать политическое обсуждение судьбы ядерного оружия. Сталин, зная о состоянии советского атомного проекта, уверенно блефовал и создавал впечатление о наличии (или непосредственной близости такого наличия) такого оружия и у СССР. В результате удалось избежать прецедента его использования для бомбардировки Японии.

Но это – в другой ветви альтерверса. В той ветви, в которой искреннее впечатление Рузвельта после Ялтинской конференции соответствовало действительности:

«Выражаясь простым языком, я отлично поладил с маршалом Сталиным. Этот человек сочетает в себе огромную, непреклонную волю и здоровое чувство юмора; думаю, душа и сердце России имеют в нем своего истинного представителя. Я верю, что мы и впредь будем отлично ладить и с ним и со всем русским народом».[387]

В нашей же ветви Рузвельт «купился» на искусно сыгранную Сталиным роль «души и сердца России». Под этой маской скрывалась патологическая недоверчивость Сталина, которая после смерти Рузвельта привела к тому, что он не поверил оценкам Моргентау и другим данным разведки, сочтя их «наивными заблуждениями», и не использовал шанса начать «атомный диалог» с Америкой на самом раннем этапе существования атомной бомбы.

Так что вряд ли его поведение в ходе разговора с Трумэном является столь очевидным «дипломатическим успехом». Скорее, политический итог этого разговора можно считать даже не «нулевой», а «отрицательной» ничьей. Но оценку Оппенгеймера нужно скорректировать: «Величайшим упущением в амер. мировой политике было то, что Трумэн не рассказал Сталину откровенно об атомной бомбе». И виновны в этом оба мировых лидера.

Хотя и после Потсдамской встречи Трумэн пытался наладить диалог со Сталиным

«по контролю над атомной энергией в интересах мира во всём мире»,[388]

через визит в Москву в декабре 1945 года американской делегации, в ходе которого, как надеялся Трумэн,

«Вы примете Государственного Секретаря Бирнса и откровенно переговорите с ним»,[389]

упущенный в Потсдаме шанс личной попытки «достучаться» до «Вождя народов» не позволил перевести этот диалог в конструктивное русло.

Но к этому моменту откровенный разговор с американцами об атомной бомбе был уже невозможен – с августа вовсю разворачивался беспрецедентно масштабный и совершенно секретный советский атомный проект, причём к середине декабря Сталин уже определился с его стратегией: делать бомбу на основании американского опыта. Это его внутреннее убеждение сложилось на основании анализа работы Спецкомитета в первые месяцы его существования и борьбы идей и амбиций ведущих учёных в нём – Капицы и Курчатова. Ни они, ни Молотов, ни Берия ещё не знали об этом сталинском решении. Как оно зрело и как проявилось, мы обсудим ниже, но о том, что оно уже созрело, свидетельствует такой эпизод Московской конференции министров иностранных дел, на которую и прилетел в Москву Бирнс: