ВЕЗЕНИЕ, ПРУЛЬНОСТЬ и всякое НЕПОНЯТНОЕ в моей жизни

Год там продержался и вылетел. Потом мне рассказывали – опять за что-то подсел, а когда вышел второй раз, то сразу ушел в запой и быстро погиб – ножом в печень ткнули в пьяной драке.

Ужасно, что, вспоминая моих одноклассников, ушедших из школы после 8 класса, я легко могу заменить его имя на три-четыре других – детали менялись, а судьба и конец были аналогичные.

Другой институтский одногруппник, школьный медалист, Толик, тоже так и не смог справиться со своей неуправляемой тягой к спиртному. Во время учебы судьба его как-то хранила. Даже в тех ситуациях, когда он напивался вусмерть и попадал в непонятное (упал головой вниз вертикально со стога, завис на колючей проволоке ограды при возвращении из самоволки в военном лагере; выпал из окошка, хорошо на первом этаже дело было.) Но когда, наконец, женился на мечте всей своей юности, вроде за себя взялся. Оказалось – совсем недолго. После рождения первой дочки вернулся к родителям и опять скатился в привычный образ жизни. Ни терпение супруги, ни рождение через семь лет второй дочери не мешали ему напиваться при каждом удобном случае. И в итоге однажды вечером принесли его домой с проломленной головой. Летальный исход.

Ранее в главе про школу я писал, что футбол спасал нас с Шуркой от дворового повседневного пьянства краснодомовцев. Но далеко не всегда. Не зря Шурик Тарасов такие стихи писал:

Ни в футбол не играть, ни в романтику!

И темно впереди, как у негра в жопе!

Рано стал похмеляться из крантика.

Рано молодость с будущим пропил.

Он вообще мрачно, но реально смотрел на окружающую действительность.

Танцплощадка в парке, светлые березы,

Грошовые радости, дешевые слезы!

Парни все поддатые, девки размалеваны.

Все кругом изгажено, все кругом изблевано!

Случайно у меня нашлась в маленьком чемоданчике его школьная тетрадочка, куда он тогда еще запрещенного Есенина переписывал, но иногда и что-то свое добавлял. Его творения остались, а вот значительная часть моих – потерялась.

А еще меня (в отличие от Шурки) и желудок спасал, уж не знаю, от кого достался такой чувствительный. Краснодомовские ребята бежали в магазин при любой возможности и приносили, как правило, перцовку. Из чего ее делали на наших заводах, не знаю. Но подозреваю, что ни очищенным, ни тем более пищевым спиртом там и не пахло. А чтобы пойло так отвратительно не пахло и для отбивания гадостного вкуса добавляли перец.

И самое дешевое было пойло, и забирало крепко. Про закуску вообще у пацанов и понятия не было. Махнут стакан и «Примой» затянутся.

А я только перцовку ко рту поднесу, так приступы тошноты сразу тут как тут. Вообще не мог эту заразу пить, сразу выворачивало. А это же позор. Приходилось врать, что это у меня наследственное, реакция организма на перец – в любом виде не переношу. Когда я отличную книжку Лимонова про его детство ( харьковского подростка Савенко) читал, знакомые до боли картины так и вставали перед глазами.

Спиртное попробовал рано. Конечно, не дома. Родители практически его не потребляли. Так, по праздникам в компании принимали по рюмочке. Зато в коммуналке соседи лихо гнали бражку, почти в каждой квартире. А угостить ребенка – святое дело. Что ему будет от полстакашка? А Риткины родители, торговые работники, частенько попивали всякие ликерчики. И всегда нашей троице попробовать сладкой жидкости перепадало. Хорошо хоть на водку их не тянуло.

Но серьезно я напился буквально вусмерть первый раз, когда был в 6-м классе. На что-то важное с Димкой поспорили, забившись вроде на безобидную тему: смогу ли я съесть 10 блинов, им приготовленных? Под это дело прикупили 0,75 какой-то дешевой бормотухи (так называемый огнетушитель), типа плодово-выгодного вина. И к испытанию приступили!

А блины этот хитрый обормот пек специально толстые и сырые внутри. То есть не блины даже, а малосъедобные оладьи. И чтоб они лучше проглатывались, я их активно этой заразой запивал. Сломался на 7-ом или 8-ом, в горло уже реально ничего не лезло и не лилось. Бутылку мы все-таки допили, как полагается крутым пацанам, и я мрачно пошел домой. Дело было зимой. Гололед с гололедицей уже царили во всей красе. А ноги вообще не держали, даже там, где было не скользко. Идти всего то два с половиной квартала. Но уже на углу первого какая-то сердобольная тетенька стала мне помогать выбраться из кювета, куда я завалился и где в снегу барахтался. Уж не помню, почему, но якобы я ее некрасиво послал; в это не верю, скорее всего, просто ругался себе под нос. А она оказалась мамина постоянная больная в поликлинике. Более того хорошая знакомая, у нас дома была. И меня поэтому признала и из кювета все-таки вытащила. И весь оставшийся путь так и шли – я, падая постоянно, впереди, и она сзади, помогая подниматься с причитаниями: «Мать то така уважаема женщина! Врач! А сыночек то, поглядите, люди добрые, нажрался, как свинья. Вот матери то позор! Вот всё ведь ей расскажу, дык расстраиваться то как будет!»