Везунчик Джим

А потом пошло наперекосяк в третий раз. Теперь дело было не в словах и не в манере изложения, а в самом Диксоне. Не пьяным он себя чувствовал, а бесконечно несчастным, буквально убитым; чувство ворочалось, укладывалось в районе затылка. Диксон говорил, а тоска по Кристине давила на корень языка, повергала в элегическое молчание; на следующей фразе вопли ужаса хватали за горло, и Диксон едва сдерживался, чтобы не обнародовать свои соображения по поводу ситуации с Маргарет. Не успевал отпустить ужас, как ярость и досада заставляли губы занять позицию, подходящую для истерических обвинений в адрес Бертрана; миссис Уэлч; ректора; архивариуса; совета колледжа; колледжа в целом. Диксону стало наплевать на аудиторию; единственная слушательница, волновавшая его, ушла и возвращаться, по всей видимости, не собиралась. Ладно же; раз это последнее его публичное выступление, Диксон сделает все, чтобы запомниться. Пусть и возможности, и аудитория ограниченны, Диксон выжмет максимум. Довольно пародий, он слишком из-за них перетрясся; нет, теперь Диксон задействует интонации, конечно, в разумных пределах; посредством интонаций донесет свое отношение к предмету, покажет, чего на самом деле стоят тезисы, им излагаемые.

Постепенно — правда, отдельные участки мозга сигнализировали о недостаточной постепенности — Диксон стал подмешивать в интонации сарказм и горечь обиды. Только сумасшедший, подразумевалось его речью, воспримет всерьез хотя бы одну фразу из этих домыслов, из этой претенциозной, псевдонаучной, нагоняющей сон белиберды. Поразительно скоро Диксон взял тон нетипично фанатичного фашиста, которому доверено жечь книги и который вздумал озвучить толпе отрывок из памфлета, написанного образованным коммунистом-пацифистом еврейской национальности. Аудитория частью хихикала, частью выражала негодование; шум усиливался, но Диксон мысленно заткнул уши и продолжал читать. Почти бессознательно он усвоил неопределимый иностранный акцент, читал с нарастающей быстротой; голова кружилась. Уэлч сначала ерзал, потом стал шикать, наконец, заговорил в полный голос. Диксон был как во сне. Теперь каждую фразу он отмечал придушенным фырканьем. Он выплевывал слоги как проклятия; неправильные ударения, пропуски и спунеризмы оставлял без исправлений, страницы переворачивал, словно чтец партитур, который пытается угнаться за presto, тон повышал с каждым словом. Остался последний абзац; Диксон замолчал и поднял взгляд.

В глазах местных важных персон застыло ошеломленное несогласие. Профессора, доценты, старшие преподаватели смотрели с тем же выражением; младшие преподаватели не смотрели вовсе. Единственной персоной в зале (галерка не в счет), производящей звуки, был Гор-Эркарт, и звуки эти представляли собой визгливый смех. С галерки доносились крики, свист, аплодисменты. Диксон вскинул руку, призывая к тишине; никто не внял. Это было слишком; голова снова закружилась, Диксон поднес ладони к ушам. Тотчас общий гвалт перекрыл единичный звук, нечто среднее между стоном и ревом бизона. Это Аткинсон, не сумевший — или не пожелавший — с такого расстояния определить, чешет Диксон уши или прикрывает, растянулся в проходе. Ректор вскочил, принялся открывать и закрывать рот, никакого эффекта не добился и шепнул что-то члену совета графства. Вокруг Аткинсона засуетились, стали его поднимать. Аткинсон лежал бревном. Уэлч выкрикивал: «Диксон! Диксон!» К простертому Аткинсону устремились студенты с галерки — человек двадцать, если не тридцать. Мешая друг другу советами и указаниями, поволокли Аткинсона к двери. Диксон вышел из-за кафедры, и шум наконец прекратился.

— Достаточно, мистер Диксон, — провозгласил ректор и отчаянно зажестикулировал Уэлчу, но было поздно.

— Итак, какие же практические выводы следуют из всего вышесказанного? — произнес Диксон своим обычным голосом. Он говорил как в приступе разновидности головокружения, он чувствовал себя машиной для выброса слов. — Слушайте, слушайте меня! Главное, что следует уяснить насчет милой Англии — что это был едва ли не самый скверный период нашей истории. Просто есть любители кустарных глиняных горшков, органического земледелия, замшелых патефонов, эсперанто… — Диксон сделал паузу, пошатнулся. Духота, алкоголь, волнение и чувство вины наконец объединили силы. Голова раздувалась и одновременно теряла в весе; в теле шел молекулярный распад. В ушах шумело, боковое зрение подводило, а заодно и верхнее с нижним — Диксон словно протер кружок в закопченном оконном стекле. Заскрипели кресла; кто-то схватил Диксона за плечо; Диксон споткнулся. Пока он оседал из объятий Уэлча, сверху, перекрывая гвалт, доносился ректорский голос:

— …которую мы вынуждены прервать по причине внезапного недомогания лектора. Уверен, вы все…

«Кончено, — успел подумать Диксон. — А ведь я даже не сказал им…» Он глубоко вдохнул; если бы получилось выдохнуть, он был бы в порядке. Но выдохнуть не получилось, и лекторий накрыла гулкая монохромная волна.

Глава 23