Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе

Подобное представление о времени, сколь ни трудно нам его сейчас принять, было необычайно притягательным для романтиков. И не из одной лишь тяги к средним векам. Время, неотделимое от события, обретает художественную полноценность, в нем нет сегодняшней всеобщности, а тем самым и отвлеченности от конкретного и субъективного. Если время течет разными не совпадающими по интенсивности потоками, иными словами, если существует время «медленное», «быстрое» и даже «стоячее» («божественное время», «вечность»), то легко представить себе и одномоментное существование настоящего и прошлого. То, что в одном потоке времени — настоящее, в другом — прошлое, и, сумев проникнуть из одного потока в другой, можно в результате попасть из настоящего в прошлое, а то даже и в будущее. Какой-либо «машины времени» средневековые люди, разумеется, изобрести не пытались. Они обходились и без нее. В прошлое и будущее легко проникали «внутренним взором». Не все, разумеется, а лишь провидцы. Для них прошлое, настоящее и будущее были одинаково прочны и реальны, как прочны и реальны в пространстве близкое и далекое. Время воспринималось по аналогии с пространством. Пространственно-временной континуум, открытый современной физикой, уже существовал в сознании средневекового человека, не требуя каких-либо опытных проверок и математических доказательств.

Совершая прорыв в будущее науки, Уэллс одновременно совершал прорыв в прошлое художественного сознания. В «Машине времени» он пытается совместить циклическую и линейную концепции времени. При том, сколь явственно различимы для читателя прошлое, настоящее и будущее, они в этом романе в некотором смысле и одномоментны. Машина времени, перенося путешественника из эпохи в эпоху, лишает время той необратимости, которую оно приобрело с развитием точного знания. Сама результат этого знания, машина времени возмещает потери, принесенные прогрессом. Время вновь становится реально ощутимым, художественно зримым.

Уэллс называл свой первый роман «хилым деревцем, выросшим от могучего корня». В «Машине времени» действительно есть некоторая «пунктирность» изображения. Но от этого «хилого деревца» пошла мощная поросль. Та «игра со временем», которую затеяла потом литература и драматургия XX века, восходит к «Машине времени». И это касается не одной лишь научной фантастики. Роман XIX века был полностью подчинен линейной концепции времени. События развивались последовательно, причинно-следственные ряды выявлялись с наивозможной четкостью. В романе XX века переброска событий из одного времени в другое, усложнение причинно-следственных связей не вызывает более удивления. Из эксперимента это сделалось практикой. Еще послушнее восприняло урок, некогда преподанный Уэллсом, кино со своим от года к году и от десятилетия к десятилетию все более изощренным методом монтажа разнородных и разновременных событий. По тому же пути пошла театральная режиссура, а потом и драматургия. Человек, привыкший к современному искусству, не отрешился, разумеется, от линейной концепции времени, но ему приходится, включившись в художественный процесс, самому ее воссоздавать и заново выстраивать причинно-следственные ряды, преднамеренно нарушенные писателем, драматургом, режиссером театра или кино. В ходе этой совместной с творцом работы он имеет возможность увидеть происходящее со многих сторон, избежать прямолинейных оценок, обогатить свое художественное сознание и свое восприятие мира[3].

Можно ли назвать создателя «Машины времени» учителем современной литературы? В каких-то случаях, да. Современник Уэллса Джозеф Конрад, например, прямо старался усвоить его уроки, а влияние Конрада на последующих английских писателей очень велико. Потом в ученичество к Уэллсу поступил Джон Бойнтон Пристли. На книгу Данна, о которой он так высоко отзывался, его натолкнуло чтение «Машины времени». Но в других случаях Уэллс лишь предугадал и первым выразил определенные тенденции словесного и пространственных искусств XX века.