Вячеслав Иванов

Четыредесять и четыре
В войне, гражданских смутах, мире
Промчалось года с дня того,
Как над Невой мы с ним простились,
И вскоре в Киеве постились
Два богомольца, за него,
В церковном послушаньи русском
Утверждены. У друга, в Узком,
Меж тем встречал он смертный час.
Вмещен был узкою могилой,
Кто мыслию ширококрылой
Вмещал Софию. Он угас;
Но всё рука его святая,
И смертию не отнятая,
Вела, благословляя, нас[524]

.

Теперь и поэзия, и Рим, в котором жизнь и бессмертное искусство соединились неразрывно, каждый день дарили поэту радость. В них виделся отсвет горнего мира и сильнее ощущалась красота дольнего.

Вы, чьи резец, палитра, лира,
Согласных Муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
В соседство инобытия.

И чем зеркальней отражает

Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной.

И про себя даемся диву,

Что не приметили досель,
Как ветерок ласкает ниву
И зелена под снегом ель[525].

Календарный круг замыкали дни Рождества. Война шла к концу, но Вяч. Иванову было ясно, что князь мира сего и его держава смерти по-прежнему будут властвовать в земной истории. Железный век продолжался. Он не мог и не хотел вместить евангельской вести. Ставка делалась не на дух любви, не на правду, а на силу. Но сквозь все апокалиптические события и знаки времени взгляд поэта различал одну главную, совершившуюся реальность – Рождество Спасителя и Его победу над миром.

И снова ты пред взором видящим,
О Вифлеемская Звезда,
Встаешь над станом ненавидящим
И мир пророчишь, как тогда.

А мы рукою окровавленной

Земле куем железный мир:
Стоит окуренный, восславленный,
На месте скинии кумир.

Но твой маяк с высот не сдвинется,

Не досягнет их океан,
Когда на приступ неба вскинется
Из бездн морских Левиафан.

Равниной мертвых вод уляжется

Изнеможенный Легион,
И человечеству покажется,
Что все былое – смутный сон.

И бесноватый успокоится

От судорог небытия,
Когда навек очам откроется
Одна действительность – твоя[526].

О своем собственном выборе, сделанном им уже давно и оправданном всей жизнью, о той главной надежде, что никогда не постыжает, Вяч. Иванов сказал в другом стихотворении «Римского дневника» с отчетливостью credo:

Я посох мой доверил Богу
И не гадаю ни о чем.
Пусть выбирает Сам дорогу,
Какой меня ведет в Свой дом.

А где тот дом – от всех сокрыто;

Далече ль он – утаено.
Что в нем оставил я – забыто,
Но будет вновь обретено,

Когда, от чар земных излечен,

Я повернусь туда лицом,
Где – знает сердце – буду встречен
Меня дождавшимся Отцом[527].

Ровно 31 декабря Вяч. Иванов завершил свой поэтический дневник последним стихотворением:

Прощай, лирический мой Год!
Ор поднебесный хоровод
Ты струн келейною игрою
Сопровождал и приволил,
Послушен поступи светил,
Мысль к ясности и чувства к строю…[528]

Поэт вновь возвращался к своему оставленному «баснословию» – «Повести о Светомире Царевиче». Он писал ее до последних дней. Когда, завершая пятую книгу повести, почувствовал, что силы оставляют его, передал свой заветный труд Ольге Шор, как один летописец – другому. Верная Фламинга сдержала слово – завершила повесть наставника, написав еще пять ее книг…