Вячеслав Иванов

«Поэмой», о которой говорил Борис Зайцев, была «Повесть о Светомире Царевиче», занимавшая последние годы все мысли и время поэта. О великолепном чтении Вяч. Иванова вспоминала его дочь: «Часто устраивались интимные чтения, где два или три слушателя посвящались в последние приключения героев романа. Мы глубоко сожалеем о том, что эти чтения не были записаны на пленку. Ничто не может их описать, язык романа, который в чтении Вячеслава воспринимался как естественный, красивый, очень простой и ясный, как современная речь, в наши дни еще мало кем до конца понят. Как-то раз я слышала попытку чтения повести, сделанную талантливейшим чтецом Романом Якобсоном, и со страхом услышала, что все выходит фальшиво. Дело в том, что Вячеслав, когда писал и читал Светомира, не стилизовал, а просто погружался в свой коренной, душевный, еще с младенчества сохраненный русский язык. Он искренно так думал, так любил, говорил и писал»[531].

Вяч. Иванов чувствовал приближение кончины и стремился скорее завершить свои труды. Едва ходя по дому, он ни на день не прерывал работы. Кроме «Светомира» последний год он по заказу Ватикана писал предисловие и комментарии к Псалтири. Закончил их он за несколько дней до смерти. Книга эта словно закольцевала его жизнь от младенчества до последнего вздоха.

Крепчая, пестун-вал качает
Мой челн: за молом плещет ширь…
Мать новолетие встречает, —
Гадает, разогнув Псалтырь:
«В семье отца я, пастырь юный,
Был меньшим. Сотворили струнный
Псалти́рион мои персты»…
«Дар песен вещие листы
Тебе пророчат»…[532]

О том, каким был поэт на закате дней, рассказывала Лидия Иванова: «В последние годы Вячеслав становился все светлее, гармоничнее, проще. Он радовался всякому проявлению жизни: солнцу, Риму, ласковому движению, веселью и юмору… Интересовался и требовал подробнейших отчетов о деятельности и моей и Диминой… Очень любил разнообразных посетителей и горячо всеми интересовался…»[533]

После «Римского дневника» Вяч. Иванов лишь три раза нарушил обет не писать стихов. Последнее стихотворение он начал в феврале 1949 года и завершил за два дня до смерти. Это был сонет памяти Лидии Зиновьевой-Аннибал, включенный Вяч. Ивановым в переработанный им цикл «De profundis amavi»:

Прилип огнем снедающий хитон;
Кентавра кровь – как лавы ток по жилам
Геракловым. Уж язвины могилам
Подобятся. Деревья мечет он —

В костер… И вихрь багряных похорон

Ползучий яд крылатым тушит пылом.
Так золото очищено горнилом…
Земной любви не тот же ли закон?

Сплетясь, – как дуб с омелой чужеядной,

Со Страстию глухонемой и жадной,
Убийцу в ней вдруг узнает она.

Живая плоть бежит от плоти хладной,

И надвое, что было плоть одна,
Рассекла Смерть секирой беспощадной[534].

Боль от утраты главной любви всей жизни не оставляла поэта до последних дней. Но через преображающее душу страдание и молитву она переплавилась в высокое чувство и стала сопричастной вечности. Встреча разлученных смертью была уже близка.

За два месяца до кончины Вяч. Иванов передал Лидии кольцо, которым когда-то обручился с ее матерью. Кольцо было сделано по заказу в Париже с чеканным золотым «дионисийским» узором из виноградных гроздьев и листьев. Вяч. Иванов завещал дочери никогда не снимать его с пальца, чтобы не потерять. Болел поэт недолго. За восемь дней до смерти у него начался кашель и поднялась температура. Лекарства не помогали. Профессор Анджело Синьорелли, уже много лет лечивший его, предупредил Лидию, Дмитрия и Ольгу, что последний час недалек. Исповедовал и причастил Вяч. Иванова его давний и любимый духовник – отец Иосиф Швейгель из Руссикума, человек простой, но необычайно добрый и духовно высокий.

В жаркий день 16 июля 1949 года Вяч. Иванов тихо отошел. До самой смерти он был в ясном сознании. Рядом с ним постоянно находились три родных человека – дочь, сын и Фламинга. Они поочередно читали вслух Псалтирь на церковнославянском языке, который столько раз отзывался в его поэзии. В комнате Вяч. Иванова, служившей ему одновременно рабочим кабинетом, была отслужена панихида. Через три дня состоялись похороны поэта. Тело его везли на траурной повозке, запряженной лошадьми, а не на машине, как это обычно происходило в те годы. Благородная старомодность проявилась и тут. Она как нельзя лучше пристала человеку Серебряного века.