Вяземский

Временами он отчаивается, и ему «кажется, что и Земля и Небо отказываются» от него… Он терзается этим и казнит себя: «Тяжело писать, потому что тяжело на душе, очень тяжело. Молишься, молишься, да и молитва не на долго облегчает. Это не ропот, а сознание моей слабости. Если молитва и может быть услышана, то какое право имею я надеяться, что моя молитва должна быть услышана?^{13}» «Верую Господи, верить хочу, помоги моему неверию!» — восклицает он^{14}. И продолжает доверительно делиться переживаниями с женой: «Молюсь, молюсь, но молитва моя сближает меня только с вами. Она тем для меня дорога, что когда молюсь, я ближе к вам, и словно с вами, но далеко еще от того, чтобы молитва моя сближала меня с Богом. На такую молитву нужно готовиться во всю жизнь, надобно, чтобы вся жизнь была приготовлением к молитве, а того не достаточно, чтобы крикнуть, когда больно. Это, так сказать, физическая, плотская молитва, а не духовная»^{15}.

Состояние Нади между тем продолжало ухудшаться. «Спасибо милой Надиньке, что она меня видит во сне… — писал князь. — Весь день-деньской брежу и тоскую о ней. Ночью сон мой утомление от физического движения и сердечной скорби и заботы… Боже мой, неужели во всем Твоем Царстве нет спасительного угла, куда можно было бы укрыться от угрожающего недуга? Верно, есть!.. И кажется, вынес бы туда Надиньку и отказался бы от всего света»^{16}. Он собирался поехать в Баден, но жена усиленно отговаривала его, оберегая душевное здоровье мужа. И долго не решалась Вера Федоровна написать в Россию, когда Наденьки не стало… Она умерла 22 ноября. А Вяземский все продолжал писать в Баден-Баден нежные письма дочери.

Вера Федоровна не нашла в себе сил сообщить мужу о том, что Нади уже нет. Попросила написать об этом Жуковского.

Смерть Наденьки оказалась не единственным испытанием для Вяземского той осенью. Месяцем раньше, 14 октября, и тоже в Баден-Бадене, умер князь Петр Борисович Козловский, чудесный странный человек, шесть лет дружбы с которым дали Вяземскому больше, чем иные многолетние знакомства.

Сказать, что он был потрясен — значит ничего не сказать. Он даже на время перестал посещать храм. «Молитвы мои отлетели с Нашим ангелом, — объяснил он жене, — или онемели с ним»^{17}.

Уже через полгода, 26 июня 1841-го, Вяземский проговорился в письме к Тургеневу о своем тогдашнем состоянии: «Ma vie n'est plus de ce monde, sans que je puisse dire cepen-dant qu'elle soit d'un autre[92]. Я в раздумий на рубеже. Скорбь сокрушила во мне привычки жизни и веру в обещания смерти. Жить не хочу, а умирать не желаю. Здесь я по крайней мере помню, люблю и страдаю; а после, может быть, и этого не будет. Верно то, что что-нибудь да есть и будет, но не то, что думаем и чему нас учат; тут не могу свести концы с концами. Не вольнодумство, не высокоумие говорит во мне. Нет, одна скорбь, которою я убит. «Лежачего не бьют», — говорят добрые люди; у Провидения, видно, правило другое: оно лежачих и бьет. Но в моей природе нет стихий ни геройства, ни мученичества. Испытания мои выше меры моей, выше силы моей. Рим потряс меня, Баден сокрушил».

После смерти Козловского и Нади он уже не задает себе снова и снова вопрос: за что? Почему уходят безгрешные, радующиеся небесному и земному, чистые дети?.. Почему умер добрый, умный, никому не желавший зла Козловский?.. Почему ушел Пушкин? И почему остаются такие, как Дантес?.. Почему именно его, Вяземского, так жестоко наказывает Господь?.. В чем его главный грех? Гордыня? Сладострастие? Высокоумие? Отчаяние?.. Одни из самых известных его стихотворений названы в честь величайших грехов — «Уныние» и «Негодование» (то есть гнев)… Теперь он знал, что на эти вопросы ответа нет и не может быть.

«Из писем твоих вижу, что ты почитаешь меня обратившимся, — пишет он Тургеневу. — Не хочу ханжить тобою и пред тобою. Нет, Благодать мне не далась. Оно, может быть, и лучше: в таком случае горе чище. Когда думаешь, что Бог испытует любя, то какая скорбь не переносима?»