Вяземский

Потом они долго говорили с Вяземским о Риме. Гоголь жаловался на свои материальные дела, и князь посоветовал ему попроситься на должность конференц-секретаря к Кривцову, назначенному руководить русскими живописцами в Италии.

И еще — Лермонтов. Осенью 1839 года князь часто видел его у Карамзиных — в их салоне Лермонтов стал завсегдатаем. Павлуша Вяземский, уже студент университета, познакомившись с Лермонтовым, пришел в полный восторг, и Лермонтов стал его кумиром — девятнадцатилетний князь первым подхватывал mots^{11} нового знакомого, переписывал его стихи в альбом… Лермонтов по праву старшего слегка подшучивал над Павлушей, но вполне добродушно (и даже перевел по его просьбе стихотворение Гейне «Сосна и пальма»; юный князь, в свою очередь, перевел два стихотворения Лермонтова на французский). Петру же Андреевичу такое увлечение сына не очень нравилось, сам он по-прежнему находил Лермонтова излишне резким и мелодраматическим — какой-то русский Байрон, да и только… Надменное лицо, улыбки, мундир… Он не понимал Александра Тургенева, который с удовольствием общался с молодым поэтом, и Владимира Одоевского, который был с Лермонтовым на «ты». Но все же случалось и Вяземскому вести с Лермонтовым вполне откровенные литературные беседы. Знаменитые лермонтовские стихотворения «Родина» и «Журналист, читатель и писатель» Вяземский считал превосходными.

И я скажу — нужна отвага,
Чтобы открыть хоть ваш журнал
(Он мне уж руки обломал):
Во-первых, серая бумага,
Она, быть может, и чиста,
Да как-то страшно без перчаток…

Нетрудно догадаться, почему эти стихи нравились Вяземскому — в них запечатлен явный отголосок его собственных разговоров с Лермонтовым и даже приведена точная цитата из Вяземского. «Журналы наши так грязны, что их нельзя читать иначе, чем в перчатках» — этот старый афоризм князя был актуален на протяжении всей его литературной жизни и в начале 40-х относился, конечно, к «Отечественным запискам», в которых правил ниспровергатель Белинский… Как это ни забавно, но напечатали это стихотворение именно «Отечественные записки» — Лермонтов был их крупнейшим козырем, и Краевский решил пренебречь замечанием насчет перчаток.

27 октября 1839 года Вяземский и Лермонтов вместе были в театре — на балете «Сильфида» с Марией Тальони. Новый 1840 год тоже встречали в одной компании — у Карамзиных. Говорили о Дашкове (29 декабря его хоронили). И, конечно, вспомнили Пушкина, Тургенев рассказал о погребении его… Лермонтов слушал внимательно, и не было в его лице ничего ни мелодраматического, ни надменного.

Через месяц, 30 января, умер после долгих страданий слепой поэт Иван Иванович Козлов, давний знакомый Вяземского… 5 февраля были похороны. На другой день в Петербурге неожиданно появился Баратынский, которого князь не видел уже года четыре. 7 февраля они долго разговаривали о Пушкине, назавтра встретились за обедом в ресторане Дюме. Баратынский нашел, что князь выглядит довольно бодро и вообще похож на прежнего Вяземского. Вокруг шумела подгулявшая молодежь, но Вяземский не уставая корил юное поколение за то, что оно разучилось веселиться. Тут Александр Карамзин случайно смахнул со стола рюмку. Смахнуть-то смахнул, но не разбил. И Вяземский с усмешкой сказал Баратынскому:

— Вот видите — уронить еще мог, а разбить силы не стало.

Баратынскому было всего сорок, но он постарел, высох, стал еще более замкнутым, чем прежде. Поговаривали, что в имении своем он пристрастился к вину. Шум светского Петербурга его утомлял.

Расстались… А еще через месяц новая разлука — уехал в Германию Жуковский. Странно сказать, но он жених — его невеста, девятнадцатилетняя немка Элизабет Рейтерн, дочь давнего друга поэта… Тургенев и Вяземский не могли взять в толк, как сладилось это дело, и радовались за друга, и огорчались тихонько (Вяземский — тому, что его собственная свадьба осталась уже в какой-то давно умершей допожарной жизни; Тургенев — тому, что у него жены, с кочевой-то жизнью, не будет никогда). Жуковский был неспокоен, думал об отставке. Его пригласили давать уроки русского языка невесте наследника престола, а он мечтал о собственном доме и спокойной работе… У Жуковского в жизни взлет, несмотря на его лета; он полон планов, хочет большого литературного подвига на благо России, и этим подвигом вскоре станет для него перевод Гомеровой «Одиссеи» на русский язык…