Вяземский

После Парижа Вяземский хотел отправиться на воды в Бад-Киссинген, но Канкрин неожиданно отказался продлить ему отпуск. Скорее всего, в Петербурге решили, что Вяземский не столько лечится, сколько отдыхает от России (что было, по большому счету, правдой…)- Он просил Валуева похлопотать за него перед великим князем Михаилом, но ничего сделать не удалось — в мае 1839 года Вяземский через Франкфурт и Берлин поехал обратно в Россию, отправив жену и дочь на баденские воды. Нельзя сказать, что возвращался он с сожалением: после февральско-мартовского Парижа Европа опротивела совершенно; не дай Бог, привалит еще такое министерство, которое только и будет что кричать «держи лево!» и всех перебьет… Франция раздражающе неустроенна, живет какими-то химерами; Германия раздражающе правильна и спит мертвым сном… Он решительно пишет про Англию и Италию: «Только эти две страны и стоят чего-нибудь, а все прочее хоть потопом залей». И со странной улыбкой думает, что вот опять — неудача: сколько мечтал о Париже в 18-м, в 22-м, в 28-м!.. Сколько негодовал в душе на знакомых барынь, которые ездили в Париж по сотне раз Бог знает зачем, в то время как ему эта поездка нужна была как воздух… А съездил — и что же?.. Да ничего. Потрясения не случилось, и он отринул от себя шумный и глупый город, занятый пустяками…

8 мая в Берлине Валуев познакомил Вяземского с известным литератором Карлом Фарнхагеном фон Энзе. Этот немолодой, уже седеющий человек очень светского вида знал наизусть чуть ли не всю русскую поэзию и многие стихи перевел на немецкий язык. Пушкина он почитал наравне с Шекспиром и Гёте и ставил его выше Байрона. Это Вяземского приятно удивило, и в свои последующие наезды в Берлин он непременно виделся с Фарнхагеном… Сам Фарнхаген отметил, что Вяземский очень любезен и мягок в обращении, но настроен решительно против французов и в особенности против их конституции.

Именно вояж 1838—1839 годов оказался единственным полноценным заграничным путешествием Вяземского — в нем и очень разные страны, и музыка, и литературные знакомства, и политика, и еще живое, почти молодое восприятие жизни… Вольно или невольно маршрут этого странствия почти повторил знаменитое путешествие Карамзина: Берлин, Франкфурт, Париж, Лондон… Для полного сходства не хватало в этом списке только Швейцарии, но и там князю еще суждено будет провести немало приятных дней.

В Петербурге он начал с того, что сменил квартиру — из дома Лауферта на Большой Морской, переехал на Литейный проспект, в дом Боровицкой. Здесь предстояло ему прожить до 1843 года… На родине ждали Вяземского печальные вести о смерти Елизаветы Михайловны Хитрово и Дениса Давыдова — неуязвимый в боях генерал скончался 22 апреля от апоплексического удара. 16 июня умер Александр Воейков, а 26 декабря — министр юстиции Дмитрий Дашков. И хотя очень разными были эти люди — с Давыдовым Вяземский был дружен, Дашкова уважал и ценил, а Воейкова презирал за все его гадости, хотя и признавал за ним талант, — все трое были арзамасцами, заметными людьми своей эпохи. И вот ушли один за другим… Редел круг Вяземского. Потери угнетали. «И как они переделали его, — писал часто видевший князя Плетнев. — Это не прежний весельчак; это задумчивый философ, тихий христианин, меланхолический затворник…»

24 июня, почти одновременно с Вяземским, прибыл в Петербург из Штеттина Жуковский. После годовой разлуки оба были счастливы видеть друг друга. В сентябре Жуковский побывал в родных краях — Белёве, Муратове, жил в Москве; в октябре привез в Петербург Гоголя и Александра Тургенева. Гоголя, приехавшего из Рима недавно, с видимой неохотой (его гнали дела, нужно было пристраивать сестер), литературная Москва встретила ликованием. Тут же насели на него друзья, знакомые, редакторы журналов — требовали «Мертвых душ», главы из которых он уже кое-где читал. Гоголь отмалчивался. Его мечтою был уединенный труд, а тут он видел какие-то склоки, партии… Душа его возмутилась, забунтовала. Он покинул Москву с явным облегчением, в дороге был весел, ожил…

Но в Петербурге Гоголь опять захандрил. Он с грустью видел, что друзья Пушкина уже не делают погоду в русской литературе. В журналистике царят молодые. «Современник», который ведет Плетнев, теряет подписчиков чуть ли не с каждым часом. Набирают силу «Отечественные записки», канувшие было в Лету в 1830 году, — предприимчивый Андрей Краевский возродил этот журнал, и к нему перешел порвавший с москвичами Белинский. Все это угнетало Гоголя. Он нахохлился, стушевался, ушел в тень, О том свидетельствует дневниковая запись Жуковского: «15 (ноября. — В. Б.), середа… Вечер у Вяземского. Спор. Гоголь дикарь».

Он все-таки читал у Вяземского из «Мертвых душ». Явился в каком-то нелепом голубом фраке с золотыми пуговицами; сначала стеснялся, мялся, но Жуковский все же сумел его рассмешить, добродушно сказав:

— Ну что ты кобенишься, старая кокетка! Самому же небось смерть как хочется читать, а все мнешься…

Гоголь улыбнулся, развернул принесенную с собой тетрадь…