Вяземский

Князь стал одним из любимых собеседников императрицы. Он посвятил ей немало стихотворений — от напыщенного описания коронации до изящного мадригала «Не только Царской диадимой…», от венецианского «Государыне Императрице» до стилизованных под фольклор «Деревенских праздников», приуроченных ко дню рождения Марии Александровны и выпущенных отдельными брошюрами. Во время заграничных поездок писал императрице подробные письма. Остафьевский архив хранит ответы императрицы — набросанные изящным стремительным почерком, на небольших листочках с короной и вензелем… Часто обменивались они и телеграммами. Например, 30 августа 1861 года Мария Александровна послала Вяземскому из Крыма такую депешу: «Благодарим Вас от всей души Ливадия мне чрезвычайно нравится погода отличная жаль что Вас здесь нет не забудьте писать Княгине мой поклон Мария»^{18}. Портрет Вяземского красовался на веере Марии Александровны, бюст князя стоял в ее будуаре…

Впрочем, граф С.Д. Шереметев считал, что в 70-х годах отношения Вяземского с Марией Александровной подхолодились: «Почет и доверие были те же, и расположение то же, но значения прежнего он уже не имел при императрице, и это горькое для него сознание было тем чувствительнее, что он сознавал себя обойденным не как царедворец (каковым он никогда не был), а как человек доброго и верного совета, как чуткий термометр, присутствие которого было особенно необходимо в это сложное время».

Но пока что, в самом начале «романа» Вяземского с царицей, все было превосходно… В сентябре 1859 года, в Интерлакене, императрица попросту не отпускала Вяземского от себя — приказала отправить княгине Вере Федоровне телеграмму о том, что князь задерживается по ее личной просьбе. Вяземский был рад обществу государыни и ее фрейлин — графини Антонины Блудовой, графини Александры Толстой, Анны Тютчевой, Анастасии Мальцовой… Вместе они любовались величественной горой Юнгфрау, катались на пароходе по горному озеру Бриенцерзее, побывали на развалинах старинного замка… И, конечно, старый князь не мог не чувствовать себя немножко Державиным, делящим досуг с любимой властительницей. Почтенная традиция русской поэзии: так Ломоносов восхищался Елизаветой Петровной, Жуковский — юной Александрой Федоровной… Да и Пушкин писал в дневнике: «Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 и даже 36 лет»… Вяземский вообще с удовольствием посвящал стихи венценосным особам: среди его адресаток принцесса Баденская Мария Максимилиановна, ее сестра герцогиня Евгения Максимилиановна Лейхтенбергская, великая княгиня Мария Федоровна, королева Вюртембергская Ольга Николаевна…

Дальнейший маршрут путешествия Вяземских вновь пролегал по Германии — десять дней в Баден-Бадене, который имеет «удивительную одуряющую силу», Дюркхайм, две недели в Гейдельберге. Там князь написал большой мадригал «Благодарность», обращенный к императрице. Потом опять Баден-Баден, Штутгарт и Берлин. Вяземский не застал уже там своих знакомых — Гумбольдта и Фарнхагена фон Энзе (Гумбольдт скончался совсем недавно, 6 июня). Их памяти было посвящено обширное послание русскому дипломату барону А.П. Мальтицу «Берлин»… Из прусской столицы Вяземский отправился в Кенигсберг, а оттуда в Петербург, где остановился в гостинице Демута. Еще в конце сентября он подхватил сильную простуду, которая не отпускала его вплоть до возвращения в Россию.

В Петербурге князь мог убедиться, что он по-прежнему желанный гость при дворе. Почти каждый день он обедал в обществе Александра II и Марии Александровны, посещал балы и интимные вечера, в театре сидел в императорской ложе… Служебных забот, к счастью, уже не было, если не считать того, что Вяземский ежедневно приезжал на заседания Сената (частенько злившие его своей пустячностью). Внешне все обстояло более чем благополучно, но в дневнике чуткого к обидам князя появляется запись: «Мне с некоторых пор сдается, что со мною играют комедию, а я на комедию не хочу да и не умею отвечать комедией. От того мне очень неловко и тяжело. Имею внутреннее сознание, что в отношениях со мною нет прежнего, сердечного благорасположения, а соблюдаются одни внешние формальности. Что причиною этой перемены, придумать не могу. Может быть, просто опостылел, как то часто бывает с женщинами и при Дворе. А может быть, и оговорили меня добрые люди. Как и за что, неизвестно. На совести ничего не имею; а положение мое, кажется, так для всех должно быть безобидно, что никому я ничего не заслоняю. Как бы то ни было, вся поэзия моих прежних отношений полиняла и поблекла. При Дворе я не Двор любил и меня вовсе не тешило, что я имею место между придворными скороходами и придворными скороползами всех чинов и всех орденов. Мне дорого и нужно было сочувствие; а без сочувствия мне там и делать нечего, о чем и следует при удобном случае крепко и окончательно подумать». Но тревога эта оказалась ложной, и случая «крепко и окончательно подумать» так и не представилось.