Вид из окна

- Точно. И хотя дураков, как водится, было больше, находились люди, у которых имелось другое мнение. Я тогда пробивал ситуацию по оборонке, слонялся по научно-исследовательским институтам, обещая самосвалы с долларами. Так вот, в одном из них я попал на показательное собрание. На нем разбирали поведение одного профессора, который открыто называл демократию предательством и ратовал даже не за коммунистическую идею, а за монархию. Представляешь?

- Легко.

- Помню, выступили несколько сотрудников, директор, еще кто-то со стороны. Ох, как они гнобили этого пожилого и очень умного человека! Шоу! Ведь еще год назад они также клялись в верности Коммунистической партии и бегали к Мавзолею. Наконец, дошла очередь до профессора. И знаешь, он весьма бодро и кратко доказал им, что все они дураки. Он сказал: мне кажется, в этом зале никто, кроме меня, не понимает сущности демократии, за которую вы тут рвете глотки. Насколько я понимаю, демократия, в том числе, подразумевает возможность высказывать собственное мнение. Аргументировать, возражать и прочее. Вы же меня такого права лишаете. Примечательно, что я никогда не требовал от своих подчиненных, чтобы они придерживались моего мнения. Я никого не обещал уволить, лишить премии, как со мной было уже не раз. Я не отстранял людей от самых перспективных проектов. Я честно спорил, убеждал и оставался при своей точке зрения. Я-то предполагал, что у нас демократия! А у нас какой-то демократический фашизм, доходящий до тяжелой стадии идиотизма. Вот я и толкую: зачем нужна демократия, если все опять должны ходить строем и петь одну песню? Ваша единственная парадигма - вождь всегда прав. Попробуйте мне возразить!

- Возразили?

- Нет, но уволили. Потом оказалось, поторопились. Профессор был одним из немногих, кто работал в сфере нанотехнологий, а еще он оказался другом большой шишки из органов госбезопасности. Поторопились... Директора сняли через неделю. Профессора восстановили. Хотя на место директора все равно назначили одного из тех, кто вместе с прежним сживал старика со свету. Так что не будем торопиться. Полагаю, что наш поэт уже пустился во все тяжкие и, как всякий русский, разводит тоску водкой.

- Водка - универсальное лекарство. Но пойми, Колин, не стоит недооценивать этого... как его?.. Словцова. Я наблюдал за ним со стороны. Даже читал его стихи. Это умный человек. Уж точно не массовая серость, жующая информационные и телевизионные шоу-программы, разработанные для нее специально в Лэнгли. И хочу тебе напомнить, что русские поэты в крайних обстоятельствах могут быть опасны. И еще неизвестно, кто будет на его стороне из сильных мира сего.

- Уж не боишься ли ты совратителя собственной жены? - ехидно прищурился Уайт.

- А... - отмахнулся, как от мухи, Истмен.

- Да, - задумчиво вернулся Уайт к своим рассуждениям о былом СССР, - хорошая была империя. Пока она существовала, у всех нас был неплохой такой страх, заставляющий шевелить мозгами. Нынешний образ врага в лице маленьких арабских государств или узкоглазых собакоедов - это стрельба из пушек по воробьям. Мне всегда смешно: во всех странах военные ведомства называются министерствами обороны, и ни в одной не скажут честно: министерство нападения. Правда, в СССР времен перестройки оно начало разоружаться с такой ловкостью, на какую не способны даже лучшие стриптизерши.

- Россия - это все еще одна седьмая суши, - напомнил Истмен.

- А никто об этом не забыл, - хитро прищурился Уайт.

7

Третье утро в квартире Егорыча было тихим. Никто не пришел читать нотации: ни Астахов, ни Володя. Проснувшись в похмельной тишине, нарушаемой только неровным стаккато капели за окном, Словцов порадовался жизни. Просто порадовался, потому что проснулся, а не угорел во сне от выпитого с вечера алкоголя. «Спасибо, Господи, - подумал он и потом добавил: - За то, что Ты меня терпишь». И хотя с точки зрения бренных земных дел его жизнь вновь не представляла никакого смысла (так он, во всяком случае, заставлял себя думать), была еще какая-то пуповина, связывающая его с ней. То ли пресловутый инстинкт самосохранения, то ли вступающая в свои права весна, то ли образ Веры, не дающий ему покоя ни ночью, ни днем. Полагалось, наверное, побороться за этот образ, что-то предпринимать, спасать позднюю любовь... Но русский интеллигент во втором поколении Павел Сергеевич Словцов предпочитал похмельную тишину. Не то чтобы «на все воля Божья» (хотя от этого никуда), но лишние движения (полагал он) поднимают ненужные волны и мутят без того мутные воды. Минут пятнадцать он стоял под душем, вытягивая из себя какое-нибудь решение: собраться и уехать, напиться и устроить дебош, найти в этом городе хоть одного англичанина и набить ему морду, позвонить Вере... Просто так позвонить... Спросить, как дела... Но ведь и она не звонит...

Был еще вариант: предаться воле случая. Просто выйти на улицу, пойти в магазин (благо деньги еще есть), купить снова спиртное и еду. Один день ничего не меняет... Или меняет? Вменяет... Невменяемых не вменяет! Ох уж это русское бытие на авось!