Видения Коди

Началось оно в Денвере в маленьком «форде» модели 1937 года – «модели Т», – Т-Зона, 8 цилиндров – он летел и громыхал на юг. То было возвращенье Коди в его родной город, он стоял на верандах с пальто, переброшенным на руку, скалистый и суровый. Он валял дурака с местными бывшими спортсменами в высоких машинах по-всему-городу в час ночи – я был там, прям впереди с Дылдой Баклом и Томом Уотсоном, остальные позади, мы все улетели по Дейву Шёрмену, у которого случился первый приход по чаю: он все время шлепал себя по коленке и хохотал, вопил, визжал: «Сукин ты сын – черт бы драл». Безумный, Коди любил его и в девять часов утра учтивые важные пригородники Денвера, готовя себе яичницы с беконом, могли слышать великие подземные «Ды», рокотавшие из земли, из погреба, где я жил, где Коди и Шёрмен сидели в постели, говоря обо всем. То был первый раз, когда кто-либо из денверской группы, представленной Дейвом, вообще врубился в Коди. Там были отношения наставника и ученика, на сорок восемь часов. Шёрмен был всего-навсего обычным денверским парнем, который в старших классах прыгал в высоту, четыре года служил, шесть месяцев в конторе, теперь не знал, что ему делать. Между тем Коди проводил сложный любовный роман с увечной девушкой с другой стороны города, она едва не поехала за нами в Мексику. Отец Шёрмена, боясь отъезда сына, несчастливый старик, как несчастливы старики из французского кино и реальной жизни, весь слезящийся и выпотрошенный, и неумолимо мрачный в бурых потемках предвечерних гостиных… так пугался он волшебного звука имени Коди на устах Дейва, когда тот объявил, что уезжает в Мексику, что, когда я возник помочь Дейву с багажом, старик упорно звал меня Коди. (Коди пробалдел всю вечеринку, удостоившись чести местного молодого писателя, со своим идиотским поведением в компании, господь свидетель, он на что угодно готов, он теребил себя за яйца, он хватал хозяйку, торт брызгами разлетался от его безумных активностей, хохоча взад и вперед по всей тарелочной очереди, он чаровал и смущал половину наших жизней напрочь, в комнате буйствовали всевозможные эмоции, Хелен Бакл со своим Дылдой в поводу теперь уж навсегда (а он весь сиял), и Эрл Джонсон и Хелен, тот же Эрл гонял за футбольным мячом в сумасшедшие былые дни, прочие —) Мы покинули Денвер в туче пыли, мы сказали до свиданья очаровательному волшебнику тенниса и корешу пивопьющему остроумцу, Всё Знающему – я видел, как точка уменьшается в размере, и она по-прежнему была Эдом Греем, смотревшим, как мы уезжаем в Мексику. В двух милях за городом, все наши чемоданы нетронуты, Шёрмана кусает жук; он прилетел с золотых пшеничных полей Колорадо, это как дома, но рука у него ядовито распухает, в Сан-Антоне нам приходится покупать пенициллин. Вот лихорадочной луковицей восходит луна, Нью-Мексико жарко под звездами, росисто-холодно; вдали за горизонтом горит Далхарт, Тексас, мы там будем к рассветному свету; в небе огромится луна, откормленный агнец, склоняет свои косоглазые кастративные взоры на початок, бедная добрая луна; мы катим в Мексику. Не фантазируйте нам Самаркандов. Здесь Новый Свет. Позвоночник Америки бежит глубоко внизу…. «Подумайте об этом, мальчики, мы будем катить, божьекоровя, вниз по континенту и за катящий мир» – пугающая мысль, Время, и Пространство, как бы ни было, столь обширное; зачем Бог оставил нас на этом карнизе? и не предупредил нас ни чуточки? Бог создал грех. Он грешит, мы умираем.