Видимый человек, или Культура кино

Но есть и другая причина. В мире говорящих людей безгласные предметы кажутся безжизненнее и ничтожнее человека. Им уготовано существование на втором и третьем плане – да и то только в редкие моменты озарения, когда наблюдающий их особенно чуток. В театре между тем, кто вещает, и безмолвным объектом лежит непреодолимая пропасть. Они пребывают в противоположных измерениях. В кино эти фундаментальные различия стираются. Там нет такой деградации предметного мира и его вытеснения. Во всеобщей немоте вещь и человек становятся почти гомогенны и, как следствие, обретают выразительность и вес. Вещи слышны не меньше, чем люди, и потому они так много нам говорят. В этом загадка особой наполняющей фильм атмосферы, которую нельзя создать литературными средствами.

Литературная экранизация

Принципиальные отличия кино от литературы становятся наиболее очевидны, когда добротный роман или драма «переводятся» на экран. Киноаппарат, подобно рентгеновским лучам, просвечивает литературное произведение насквозь. В итоге сохраняется общая сюжетная канва, но суть, изящность мысли, нежное лирическое звучание на пленке пропадает. Ни следа от сочных словесных красот, только голый скелет, уже не литература, но еще не кино – собственно «содержимое», не имеющее значения ни здесь, ни там. Чтобы герои ожили и стали заметны на экране, такому скелету надобно обрести иную, качественно новую плоть, обзавестись новой оболочкой.

Некоторые авторы обладают необычайно зрелищной фантазией, их произведения буквально созданы для экрана. Диккенс, к примеру, один из них. Насколько мне известно, пока, к сожалению, нет ни одной удачной его экранизации, скорее наоборот. Невзирая на добросовестную режиссуру и великолепную актерскую игру, я был свидетелем целого ряда провалов.

Вся трудность – как бы парадоксально это ни звучало – в слишком богатой фантазии Диккенса. Экранизировать его романы без купюр технически невозможно. Как невозможно раскрыть в фильме всё богатство авторского замысла. Следовательно, «сокращения» неизбежны. Увы, для подобной операции пригодны другие романы, где образный ряд безболезненно отделяем от «содержания», где есть только сюжетная канва, постепенно заполняемая отдельными сценами. Но произведения Диккенса (что во время съемок и выясняется) – это живая ткань цельного организма. Достаточно одного надреза, чтобы всё сделалось безжизненным и зачахло. Родившийся в голове сюжет можно подвергнуть сокращениям, сформулированное по мере надобности можно ужать. Но сократить образ нельзя. Остается только переписать всё заново. Образность фантазии определяет кинематографичность Диккенса, и именно она делает его тексты непригодными для обработки. Разве только за нее возьмется сам автор. Уж так устроена внутренняя структура кинематографической субстанции.

Мимика языка и язык мимики

Насколько правомерно видеть в эмоциональной выразительности, да и вообще в любом визуальном проявлении, некую особую составляющую киноискусства? Ведь и актер на подмостках тоже пользуется в своей игре телом, и сценические декорации тоже создаются для глаза зрителя.

Мимика и жесты наделенного голосом актера имеют совершенно иную природу. Они лишь доносят то, что осталось недонесенным. Что до́лжно сказать, но в словах не укладывается и потому передается движениями рук и мускулами лица.

Мимика в кино, напротив, не повинность и не довесок, и это отличие свидетельствует не только о ее большей выразительности и полноте, но и о том, что привязан язык жестов к совершенно иным сферам. Поскольку человек вещающий воздействует на другие пласты души сильнее, чем музыкант или танцор. Настроенные на говорение жесты, которыми он сопровождает свою речь, исходят из того же источника, что и слова. И пусть оптически они даже напоминают движения танцора, дух, заключенный в них, совсем другой. В жестикуляции актера такой же душевный заряд, как и в его словах, ведь система координат души константна. Жесты подразумевают слова, которые еще не родились.

Движения танцора имеют другую природу и другое назначение. Они являются выражением их собственной души, то есть источником собственного искусства. С жестикуляцией актера у них так же мало общего, как и со словами, которые он говорит.

И тут я бы хотел привести еще одно сравнение. Каждый язык по-своему музыкален, и каждому слову присуща своя мелодия. Но эта мелодия языка не означает музыку души, хотя акустически и в самом деле ее напоминает. Она придает настроение и осознанно добавляет необходимые нюансы. Музыка – не просто акустическое явление, но отдельный уголок внутреннего мира. Аналогично с мимикой и жестом – они не просто оптика.