Вифлеем

– Нет, Кит. Для этого нужно слишком много спланировать.

– Джен, да я говорю тебе…

– Кит, в мире больше нет организованности. Ты что, не заметил?

Несколько слабых взрывов эхом раздаются снаружи.

– Заметил.

– За четыре последних года, – она говорит так, словно я и рта не открыл, – все паттерны^[14], все закономерности просто… рассыпались. Последнее время ничего толком нельзя предсказать, понимаешь? Но даже когда видишь итог, ничего поделать с ним не можешь.

Она бросает взгляд на телевизор, где голова объясняет, что эволюция противоречит Второму закону термодинамики.

– Даже забавно, – говорит Дженет.

– Что?

– Все. Второй закон. – Она машет рукой в сторону экрана. – Энтропия^[15] нарастает, порядок превращается в хаос. Тепловая смерть Вселенной. Вот эта вся фигня.

– Она, по-твоему, забавная?

– Я хочу сказать, что жизнь, если посмотреть на нее с точки зрения физики, штука довольно жалкая. Чудо, что она вообще зародилась.

– Эй. – Я пытаюсь обезоруживающе улыбнуться. – Ты сейчас говоришь как креационистка^[16].

– Ну, в каком-то смысле они правы. Жизнь и энтропия ладят плохо. В длительной перспективе уж точно. Эволюция – это просто… акт фиксации, понимаешь?

– Понимаю, Джен.

– Весь этот поток, он с ревом несется через пространство и время, разрывая все вокруг. И иногда в завихрениях, в крохотных заводях зарождаются небольшие очаги информации, иногда они становятся достаточно сложными, просыпаются и начинают блеять о том, что могут невозможное. Только долго им не протянуть. Для борьбы с течением нужно слишком много энергии.

Я пожимаю плечами:

– Ты сейчас ничего нового не сказала, Джен.

Она с трудом улыбается, рот еле заметно кривится в усталой усмешке.

– Думаю, ты прав. Экзистенциализм^[17] для самых маленьких, да? Просто сейчас все вокруг такое… голодное, понимаешь, о чем я?

– Голодное?

– Люди. Да и вся биологическая жизнь в целом. Сеть. В том и проблема со сложными системами: чем затейливее они становятся, тем усерднее энтропия хочет их разрушить. И нам нужно все больше и больше, чтобы не разлететься на куски.

Она смотрит в окно:

– Может, чуть больше, чем у нас сейчас есть.

Дженет склоняется вперед, направляет пульт в сторону телевизора.

– Ты прав, конечно. Ничего нового я не сказала, – улыбка её блекнет. Не совсем понятно, что приходит ей на смену, – просто раньше до меня это не доходило, понимаешь?

Наверное, усталость.

Она жмет кнопку. Голова лектора меркнет, тонет во тьме, прерванная на полуслове. Секунду посередине экрана мерцает упрямая белая точка.

– Полетел. – В голосе Дженет слышится то ли ирония, то ли усталость. – Смыли, как не бывало.

* * *

Дверная ручка легко вращается в моей руке, по часовой стрелке, против. Не заперто. Где-то за стеной смеется телевизор.

Я открываю дверь.

Оранжевый свет наискосок рассекает пол, в дальнем углу гостиной упала лампа. Кровь Дженет повсюду, свертывается на полу, пятнает стену липкими ручейками, тонкими темными псевдоподиями^[18], которые застывают намертво, ползя вниз.

Нет.

Я открываю дверь.

Она продвигается на пару сантиметров, затем застревает. С другой стороны что-то поддается, потом вновь возвращается на место, как только я перестаю толкать. Ее рука видна сквозь щель, она лежит на полу, ладонью вверх, пальцы слегка сжаты, как конечности мертвого насекомого. Я снова налегаю на дверь; пальцы безжизненно елозят по дереву.

Нет. Только не это.

Я открываю дверь.

Они в комнате. Все четверо. Один сидит на диване, смотрит телевизор. Второй прижал ее к полу. Третий насилует. Четвертый стоит, улыбаясь, в коридоре и машет мне рукой, обернутой в изоленту, иззубренной кляксой, утыканной гвоздями и осколками стекла.

Ее глаза открыты. Она не издает ни звука.

Нет, нет, нет.

Это всего лишь вероятности. На самом деле я ни одну из них еще не видел. Они еще не случились. Дверь по-прежнему закрыта.

Я ее открываю

Волна коллапсирует.

И победитель…

Нет победителя. Это даже не ее квартира. Это наш кабинет.

Я на кампусе, в безопасности за бетоном, покрытым слоистым углепластиком, под надзором вооруженных патрулей и полуразумных систем безопасности, которые иногда даже исправно работают. Я не буду звонить Дженет, даже если телефоны сегодня работают. Я отказываюсь прыгать в эти мрачные миры, которые даже не существуют.

Я ее не теряю.

* * *

Ее стол пустует уже две недели. Бетонная стена рядом, некрашеная и без окон, усеяна ностальгическими графиками и распечатками: популяционные циклы, фрактальные вторжения в кривые Рикера, записка от руки, напоминающая, что «Все тавтологии^[19] – это тавтологии».

Я не знаю, что происходит. Мы меняемся. Она меняется. Ну, разумеется – ты, дебил – её изнасиловали, как после такого можно не измениться? Но нападение, кажется, было лишь катализатором, триггером какой-то трансформации, идущей прямо сейчас, таинственной и непонятной. Дженет как будто закуклилась, и там внутри что-то происходит, я вижу лишь размытые движения, но деталей не разглядеть.