Вик (ЛП)

И затем она повернулась, прохаживаясь по всей ванной, пока говорила.

— Я хорошо тебя знаю. Лучше, чем ты хочешь признать это. Ведь мать знает своего ребенка.

Абсолютная наглость. Моя челюсть напряглась.

Как будто она знала Льва! Я тихо закипала, вцепившись в край туалетного столика так сильно, что побелели костяшки пальцев.

Словно услышав мои мысли, она остановилась, а когда ее глаза остановились на мне, она растерянно улыбнулась, как будто все знала. И эта ее улыбка… она была смертельно опасна.

— Твои братья знают, что ты скучаешь по мне? Они знают, что у тебя все еще есть мои вещи? Фотографии, открытки и письма? Что ты часто возвращаешься в прошлое? Что нюхаешь мои духи и носишь мои украшения, примеряешь платье или два?

Выражение моего лица было пустым, я ненавидела то, как сердце наполнялось стыдом.

— Знают ли они, что ты думаешь обо мне и плачешь? Что жалеешь, что не смогла обнять меня в последний раз, даже после всего того, что я сделала с твоим братом? Что ты наблюдала, как меня так отвратительно тащили из моего дома, зная, что они всадят мне пулю между глаз? — Она подождала мгновение. — Они знают?

Конечно, нет. Как я могла признаться в таком?

Она посмотрела на меня сверху вниз.

— Настасья. Они были бы в ярости. А ты — опозорена. — Мать маленькими шажками направилась к ванной, с достоинством усевшись на фарфоровый бортик. — Нет, ты ни за что им не скажешь, потому что знаешь, что они никогда не поймут. Но я пойму. Ты знаешь почему?

Я покачала головой.

Ее гордая улыбка одновременно и согревала, и охлаждала.

— Потому что ты такая же, как я.

— Нет, это не так, — прошептала я. Страх, вызванный ее заявлением, был подавляющим.

Она отмахнулась от моего слабого ответа.

— Отрицай, сколько хочешь. Факты говорят громче твоих вялых протестов. Теперь еще раз спрошу: где Виктор?

— Мы расстались. — Мой голос дрожал.

— Нет. — Мать подняла руку, нежно помахав пальцем в воздухе. — Ты порвала с ним, потому что в глубине души ты продукт моего чрева и, следовательно, меня. Потому что для тебя важно социальное положение. А Виктор Никулин никогда не был достоин моей дочери.

Она ошибалась.

Я нахмурилась.

— Перестань.

— Нет денег. Нет достойного жилья. Никаких перспектив. Это важно для тебя, дорогая.

Все не так.

— Это не так.

Она слегка наклонилась вперед, делая ударение на каждом слове.

— Тогда почему ты не с ним?

Моя грудь болела.

— Потому что…

— Из-за чего? — подсказала она.

Было трудно дышать.

— Потому что…

Ее глаза сверкнули.

— Скажи это!

— Потому что любовь к нему убивает меня!

Слова вылетали из моего рта, как пули из пистолета. Я задыхалась от осознания того, что это была смерть, которую я охотно приняла бы, если бы только он был у меня.

Мое дыхание сбилось, когда из глаз потекли слезы.

Мое сердце разрывалось от шальной мысли.

Почему он не любит меня?

— Это убивает тебя. — Ее кивок был торжественным. — Он — яд. Болезнь в твоих венах. Заболевание, передающееся половым путем, и ты раздвинула ноги, пригласив болезнь к себе. Он слабенький котенок в мешке, опускающийся на дно океана, и он забирает тебя с собой.

Мои глаза затуманились. Я прохрипела:

— Ты не знаешь его так, как я.

Глаза матери потемнели.

— Я знаю, что он сквернословящий, неотесанный, избалованный…

Гнев вспыхнул глубоко внутри меня.

— Перестань.

— … высокомерный, эгоистичный…

Этот гнев быстро превратился в ярость.

— Мама, остановись.

— …безответственное, жалкое подобие мужчины.

Я открыла кран и прополоскала рот, прежде чем плеснуть холодной водой на лицо. Я разозлилась:

— Я тебя не слушаю. Ты токсична.

Ее материнский тон был оскорблением.

— Но ты слушаешь, глупая девочка. Ты услышишь все, что я скажу, поскольку я в твоей голове, и я буду услышана. Я требую этого.

Уходи. Уходи. Уходи!

— О Боже. — Я схватилась за пульсирующую голову, запутавшись пальцами в собственных волосах.

Я сходила с ума.

— Мои слова будут звучать эхом в твоей голове, пока твои уши не станут красными.

Мое тело начало раскачиваться. Я крепко зажмурила глаза.

— Пожалуйста, остановись.

Краем глаза я наблюдала, как она встала и направилась к центру комнаты.

— Ты красота и жизнестойкость. Одновременно мягкая и неуступчивая. Гордая, хорошенькая штучка. Ты Леокова, и ты хочешь его, — насмехалась она надо мной. — Я уверена, что ты находишь это столь же забавным, как и я, что, хотя ты отдала этому мальчику всю себя, он не дает взамен ничего, кроме объедков со стола. Ты даришь ему свое сердце, и он начисто его вырезает. Ты истекаешь кровью, а он смотрит, но ничего не делает. — Она выглядела такой разочарованной во мне. — Глупая девчонка, когда же ты прекратишь эту чушь? Ты влюбилась в бандита…

Ее слова глубоко ранили меня. Мое дыхание стало тяжелым.

— …и он не любит тебя в ответ.

Жестокий смех, которым она закончила, заставил что-то сломаться внутри меня.

Протянув руку, я сомкнула пальцы вокруг основания тяжелой хрустальной вазы, стоящей на моем туалетном столике. Смех матери отозвался эхом, и мое сердце болезненно забилось в груди.