Викинг

Они стояли, не говоря ни слова, и это молчание было прелюдией к какому-то новому этапу их отношений, который начинается первым поцелуем. Но Глеб непростительно медлил, молчание слишком затянулось, и Даше, чтобы не показаться чересчур настойчивой, пришлось вернуться на первоначальные рубежи.

— Здесь красиво, — сказала она только для того, чтобы что-то сказать.

— Очень, — поддакнул Викинг, негодуя на свою робость.

Его нерешительность объяснялась очень просто. Ну не мог он, не имел права ради своего удовольствия подставлять девушку под удар. Ведь не может же он вечно водить уголовников за нос, в конце концов они его вычислят. Что ж, и в открытой войне он сумеет постоять за себя. Но девушка, беззащитная девушка! Урки ее жалеть не станут, убьют, предварительно вдоволь наиздевавшись, или используют в качестве живой приманки. А потом все равно убьют. Ему нельзя было с ней знакомиться. Ведь эта первая встреча так и останется единственной, по крайней мере на долгие месяцы.

Викинг проводил Дашу до дома, по дороге купив шикарный букет цветов, чтобы хоть как-то скрасить свою неловкость. У подъезда он взял девушку за руку и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Понимаешь, я бы больше всего на свете хотел не расставаться с тобой никогда. Но сейчас это просто невозможно. Поверь, дело совсем не в другой женщине — так сложились обстоятельства. Я не знаю, сколько это продлится, может, месяц, а может, год. Но при первой же возможности я немедленно разыщу тебя.

— Господи, Глеб, — вроде бы изумилась Даша. — К чему себя связывать. Мы ведь только-только познакомились, и ты мне ничем не обязан.

— Я просто хотел, чтобы ты знала.

— Ну, ладно, иди, а то уже любопытные из окна высовываются, — внезапно охрипшим голосом сказала Даша и вдруг уткнулась лицом в букет. Потом развернулась и бросилась прочь.

Викинг шел, непонятно почему радуясь тому, что на лепестках поставленных в вазу цветов будут блестеть не только капли росы, но и слезы любимой девушки.

* * *

Храм был божий, но собрались в нем на этот раз сплошь безбожники. Чиновничья верхушка и денежная элита Глотова отмечали день города. Почти никто из этих людей не верил в Бога, очень немногие пришли сюда, чтобы получить некий очищающий душу импульс, остальные явились в церковь как на новое, ставшее обязательным, мероприятие. Так в прежние годы почти все из них ходили на партийные собрания, садились в зале или занимали места в президиуме и с казенно-дубовой физиономией выслушивали очередной доклад. Теперь партия утратила свою былую мощь, зато Бог остался. И какая разница, как его зовут, — Иисус Христос или Владимир Ильич, каким образом его почитать и какие жертвы приносить. Главное — незыблемость традиций, постоянное наличие предмета поклонения, о котором — и это придает особое очарование всему остальному — в узком кругу проверенных лиц можно высказываться самым пренебрежительным образом.

Чем отличается «Отче наш! Иже еси на небеси…» от «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»? Только тем, что первое трудно сразу понять, а во второе невозможно поверить. А по сути и то и другое — о вечности и месте в ней верховного повелителя. Поэтому не существовало никаких моральных преград для смены потрепанного партбилета на потертую иконку в служебном кабинете.

Денежные магнаты, чье финансовое благополучие во многом зависело от расположения городского начальства, тоже не жаждали быть уличенными в вольнодумстве. Остальные дельцы, которых держали на коротком поводке глотовские уголовники, а не официальная власть, тоже пришли в церковь. На всякий случай. А вдруг тот, кого не стало в семнадцатом году, снова воскрес. Смотришь, и сделает поблажку в каком-нибудь щекотливом дельце, если как следует попросить.

Так и кружился сатанинский хоровод в святом для верующих божьем храме.

Перстень стоял почти в самом центре толпы, брезгливо морща нос. Похоже, кто-то из новообращенных отведал поутру сомнительный деликатес из яркой заморской упаковки, и теперь приятный запах церковных благовоний был начисто вытеснен омерзительной вонью сероводорода. Но вот волны смрада ослабили свой натиск, и Илья Самойлович вернулся к своему прежнему занятию. Поскольку проповедь наскучила ему уже через пять минут, он стал разглядывать церковную утварь, прикидывая, за сколько можно было бы «толкнуть» ту или иную вещь. Сказывалась-таки профессия, которой он посвятил большую часть своей жизни. Правда, сам Перстень по церквям никогда не шарил, предпочитая избавлять от лишнего имущества состоятельных граждан, однако толк в предметах культа знал, а потому имущество местной церкви оценивал очень невысоко. Иконы, как одна, сделаны посредственно, и, похоже, нет ни одной раньше девятнадцатого века. Ритуальные предметы в лучшем случае только покрыты тонким слоем благородного металла — вон у кадила сквозь облупившуюся позолоту просматривается простецкий бочок. Перстень приценивался к церковному имуществу исключительно из профессионального интереса, красть он ничего не собирался. Более того, сегодняшним утром сам пожертвовал церкви тысячу долларов.