Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Подходили многие, говорили немало приятных слов. Пожаловал и сам Питер Ластман. Он долго разглядывал картину, отходил от нее то в одну, то в другую сторону. Обернувшись, встретился с пылающим взглядом Рембрандта, идущего навстречу учителю.

— Поздравляю, — учтиво произнес Ластман. И подал прохладную ладонь.

Рембрандту показалось, что его окатили ледяной водой. Погодите! Это же учитель! Питер Ластман, прославленный художник, умудренный жизнью и опытом! Неужели ему больше нечего сказать? «Поздравляю»? И всего-то?

Доктор Тюлп всю эту сцену наблюдал собственными глазами и все слышал собственными ушами. Немного погодя он подошел к художнику, отвел его в сторону и сказал:

— Господин ван Рейн, вы взошли на вершину славы… Поверьте мне! И, пожалуйста, не обращайте внимания на поведение тех, кто не понял или не хочет понять происшедшего… Не принимайте это близко к сердцу: ни похвалу, ни зависть. И тогда вы окончательно победите. А сегодня только первая, но очень и очень важная победа!

Эжен Делакруа писал в 1851 году:

«Быть может, еще будет установлено, что Рембрандт куда более великий художник, нежели Рафаэль».

Это она, Саския ван Эйленбюрг

В лавке Хендрика ван Эйленбюрга оказалась некая молоденькая особа, которая оживленно беседовала с хозяином. Одета была она слишком модно, слишком элегантно. Рембрандт тотчас решил, что это богатая провинциалка. И не ошибся.

— Познакомьтесь, — сказал Хендрик, — моя двоюродная сестра. Северянка. Из Фрисландии.

Рембрандт поклонился ей.

— А это, — продолжал Хендрик, обращаясь к сестре, — наша знаменитость…

Рембрандт поднял руку:

— Я сбегу, если будете продолжать комплименты.

— А он и в самом деле сбежит. Он способен. — Так говорил Хендрик ван Эйленбюрг. — Саския, это человек железной воли и бычьего здоровья. Чуть не уморил всех наших докторов. Амстердам рисковал остаться без врачебной помощи.

— Это правда? — Саския очень мило улыбнулась. Первое, что бросалось в глаза в ее облике: цветущее здоровье — кровь с молоком. Но красивой ее не назовешь. Голова девочки, талия словно у осы, только бедра выдают зрелость Саскии ван Эйленбюрг.

Ее вопрос немножко смутил Рембрандта.

— Насчет бычьего здоровья господин ван Эйленбюрг прав, — сказал он. — Но я никого не собирался морить. Тем более — докторов. Правда, они очень хныкали. Все, кроме доктора Тюлпа.

Милая улыбка не сходила с лица Саскии.

— Это тот самый, который что-то важное сообщает своим коллегам?

— Вы уже видели картину? — удивлений спросил Рембрандт.

— Да, господин ван Рейн. А что делать провинциалке в таком огромном городе? Остается ходить в театр, на концерты и посещать интересные выставки вроде вашей.

— Положим, выставкой это не назовешь… — Рембрандт попытался отвести взгляд от Саскии. — А вам, значит, немножко понравилась картина?

Саския оказалась бойкой на язычок:

— Это не то слово, господин ван Рейн. Правда, Хендрик меня основательно подготовил, перед тем как свести в хирургическую гильдию… Правда, Хендрик?

— Ничего особенного. Я просто сказал: хочешь посмотреть на работу новой знаменитости?

— И вы согласились?

— Господин ван Рейн, я не только согласилась — я помчалась быстрее ветра.

— Ну, прямо уж… — Рембрандт смутился. — Зачем надо было бежать?

— Как зачем? Так положено провинциалке. — Саския чуть сдвинула набок великолепную широкополую шляпу.

— Господин ван Рейн, — сказал Хендрик ван Эйленбюрг, — скажу по-родственному…

— Он скажет какую-нибудь гадость, — перебила брата Саския и звонко рассмеялась. (Губы ее показались художнику из чистого рубина.) — Родственники обычно не скупятся на гадости.

— Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна — совсем, совсем другое».

Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво:

— Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом.

— Слишком дорогая плата, — сказала Саския и обратившись к брату: — Не так ли, Хендрик?

Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил: