Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Тут, видно, все взаимосвязано. В случае с Рембрандтом. Он не только держался на ногах, но создавал один шедевр за другим…

Саския лежала у себя: у нее болела голова, ныла грудь. К перемене погоды, что ли? Нет, что-то посерьезнее, что-то потаинственнее. Рембрандт смотрел на нее с порога, и у него болела душа.

— Голова кружится, — призналась Саския.

— А почему держишься за сердце?

— Что-то с ним такое… — Саския провела рукой по всей груди.

Он выглянул в окно.

— Тучи налетели…

— У меня все тело ноет и без них…

«Чем она еще жива? — подумал он. — Похоронить троих? Нет, это не всегда выдержит даже мужчина. Даже сильный». Он присел на краешек кровати.

— Послушай, — сказал он. Расправил рыжеватые колючие усы. — Я решил твердо. Необходимо только твое благословение.

— О чем это ты? — Саския повернула к нему бледное, одутловатое лицо. Глаза ее распухли от слез.

— Мне не правится этот дом, — начал он.

— Почему? — Саския поправила чепчик на голове.

— Разве не ясно — почему?

Она промолчала.

— Слишком много здесь потеряно. Больше не могу дышать среди этих стен.

Она молча ждала: что же дальше?

— Я хочу купить дом. Хочу жить на новом месте. В нашем собственном доме.

Она — ни слова.

— Я уже присмотрел. У шлюза святого Антония. В четыре этажа. С мансардой. Правда, очень дорогой. Но я надеюсь выплатить. Ведь я не последний живописец в Амстердаме. И не так уж молод. Пора иметь свой дом. Мне кажется, нам больше повезет в нем. И потом — понимаешь? — свой. Мы все переделаем на свой вкус. Словом — свой. Доктор Тюлп одобрил.

— Ты сам нашел этот дом?

— Не совсем. Хендрик помог.

— А что говорит он?

— Одобряет. И даже очень.

У Саскии чуть зарделись щеки. В глазах блеснул неяркий свет.

— Ты думаешь, нам улыбнется счастье? — И у нее покатились слезы — такие крупные, как французские виноградины.

— Будешь довольна, — сказал он, и в голосе что-то скрипнуло. Верил он или не верил в счастье?

А она?

Рембрандт воодушевился:

— Очень хорошее полуподвальное помещение. А мансарда?! Оттуда такой вид на порт! Сбоку канал святого Антония. Не очень далеко от Амстела. На прогулки можно ходить. И не раз на дню. Широкая улица. Недалеко живут Сиксы.

Потом он услышал тихий шепот, почти что стон:

— Хочу в новый дом.

Рембрандт зааплодировал:

— Я так и знал, что мой проект тебе понравится. Если бы жив был твой опекун — ему бы наша затея тоже пришлась по душе.

— Он меня очень любил, — прошептала она. (Они говорили о покойном пасторе Сильвиусе.)

Рембрандт встал, упер по привычке руки в бока. Стал на носки и покачался из стороны в сторону. Он был рад, что доставил Саскии удовольствие. Нет, в самом деле, надо съезжать отсюда — трудно жить в доме, откуда собственноручно вынес своих малюток на кладбище…

Правда, здесь, на Ниве Дулен, лучше, чем на Блумграхт. Однако свой дом у шлюза будет еще лучше!

— Так вот, дорогая Саския… — Рембрандт говорил твердо, решительно, как о деле совершенно решенном. — Я ускоряю покупку. Хендрик окажет мне содействие, потом приведу дом в порядок по твоему вкусу, и мы уедем на Бреестраат.

— Можно его посмотреть? — Саския уже говорила внятно, довольно громко.

— В любое время, дорогая.

— Я бы хотела завтра.

— Завтра так завтра! — Рембрандт поцеловал жену в обе щеки и выбежал из комнаты.

Хендрик ван Эйленбюрг сказал Рембрандту, что вчера в лавке получены любопытные офорты амстердамских, харлемских и роттердамских мастеров.

— Кто эти мастера? — спросил Рембрандт.

— Их имена пока ничего не говорят.

— Это ничего не значит. Когда я могу посмотреть их?

— Да хоть сейчас. Но я полагаю… — Хендрик сплел пальцы рук. — Я полагаю, что вам сейчас не до них.

— Это почему же?

— А дом на Бреестраат?

— Дом — само собой.

— А расходы?

Рембрандт обнял родственника:

— Спасибо за заботу. Это по-родственному. Однако, Хендрик, скажу откровенно: офорты интересуют меня больше дома. Нет, вру. Не меньше дома. Так будет точнее. А деньги? Что деньги? Есть они, нет их — ничего особенного. Они будут, пока эти руки держат кисть. Где офорты?

Хендрик выложил целую кипу.

— Но, Рембрандт, вы не забыли, зачем явились?

Рембрандт провел ладонью по лбу.

— Я? Зачем?

— Дом, Рембрандт, дом!

— Ах да! Хендрик, я буду просматривать эти работы, а вы рассказывайте.

Рембрандт брал в руки листы и откладывал в сторону: одни — в одну, другие — в другую.

— Слушаю, Хендрик.

— Говорил с хозяевами, говорил с нотариусом. Поторговался. Они немного снизили, но дальше идти на снижение не согласились. А вот рассрочку продлили. На двадцать лет. Устраивает?

— А как по-вашему?

— Наверное, надо согласиться — уж больно хорош дом. Они вас считают богачом.

Рембрандт рассмеялся.

— Не разубеждайте их, Хендрик. Пусть думают.

Художник — этот здоровяк, этот коренастый мельник — походил на небольшую крепость: вынести столько ударов судьбы и думать об офортах и новом доме? Богатырь, настоящий богатырь!.. Так решил ван Эйленбюрг. И он невольно залюбовался художником, который забыл обо всем, для которого в эти минуты не существовало ничего, кроме этих работ безвестных мастеров.

Через час Рембрандт сказал Хендрику:

— Вот это я беру, а эти не нужны. Так и я умею. А вот так — не умею.