Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Некоторые искусствоведы различают пейзажи, наблюдения повседневной жизни и исторические сюжеты более позднего времени. Говорят, что Сегерс и ван Гойен оказали большое влияние на пейзажи Рембрандта. Разумеется, все как-то учатся друг у друга. Увлечение работами Сегерса было. Но Рембрандт не сделался его двойником. Он шел своей дорогой. Если говорить о пригородах Амстердама, где часто на прогулках рисовал Рембрандт, об их отображении в его работах, то это было верное отображение. Если кто-нибудь так же верно отражал тот же пейзаж — это не значит, что один копировал другого. В Нидерландах той эпохи увлечение пейзажем в графике и живописи было явлением частым, я бы сказал, по-своему закономерным. Но есть одна знаменитая работа Рембрандта, на которой пейзаж придуман…

— Вы имеете в виду «Три дерева»?

— Да, конечно. Это единственное, так сказать, придуманное произведение Рембрандта-графика. Но оно гениально. Если посмотреть поэтическим глазом, то можно сказать, что в этом пейзаже художник, скорее всего, выразил то, что чувствовал душою, сердцем, а не видел глазом…

Вот мнение о Рембрандте известного французского теоретика искусств и художественного критика Роже де Пиля, высказанное им в 1699 году:

«Он обладал чудесной способностью отражать видимый мир…»

Ван Рейны в Лейдене получили еще одну дурную весть: Саския родила девочку, но она, как и предыдущий ребенок, погибла от непонятной болезни.

Адриан колебался: сообщить об этом матери или же скрыть от нее это известие, ибо держалась мать, что называется, на волоске.

— Не надо, — сказала Антье, — давайте пощадим ее.

Лисбет согласилась с ней:

— Мать едва стоит на ногах. Может, бог даст, родится у них еще ребенок. Здоровый.

Адриан, Антье и Лисбет условились, что скроют от старухи смерть девочки.

— Как ее назвали? — спросила Антье.

— В честь матери. И в честь нашей Лисбет.

— Корнелия Лисбет? Бедная малютка! — проговорила Лисбет.

— Это какой-то рок, — сказал Адриан. — Он молод, здоров. Она вроде бы полна сил. Что это творится у них в Амстердаме?

— Может, чумной воздух, — сказала Антье.

— Нет, чума ни при чем. И врачи вроде бы там хорошие. А один даже друг дома…

— Доктор Тюлп, что ли? — сказала Лисбет. — Я не думаю, что он великий знаток и в повивальном деле…

— Но это же знаменитость!

— Повивальная бабка, которая с опытом, не хуже, — сказала Антье.

— Это бог за что-то наказывает…

Лисбет вовремя прикусила язык: в дверях показалась мать. Она тяжело опиралась на палку. Пригляделась ко всем, словно разбирая, кто где сидит.

— Какая-нибудь новость из Амстердама?

— Нет, мать, ничего особенного, — сказал Адриан.

— А мне приснился дурной сон.

Лисбет и Антье переглянулись.

— Не заболел ли мой сын?

— Да нет, мать.

— А жена его здорова?

— Говорят, да.

— Не родила еще?.. Что-то сидите вы мрачные…

Адриан промолчал. Потом перевел разговор на другое:

— Этот Мейер отказался от нашего солода.

— Почему?

— Он говорит, что солод стал не тот.

— А что ему надо?

— Рожна, вот что! — Адриан поднялся со скамьи. — Эти наши клиенты строят из себя всезнаек. Пусть пойдет и поищет солод получше.

— Ты так и сказал ему, Адриан?

— Так и сказал. И даже чуточку похлестче…

Что еще угодно судьбе?

В это весеннее утро Рембрандт появился в мастерской, как обычно, рано. Он велел позвать сверху своих учеников Бола и Фабрициуса.

— Доброе утро! — сказал учитель и — с места в карьер: — Буду писать большие вещи. Довольно! Вы знаете, что такое милосердие?

Бол удивленно взглянул на Фабрициуса, который появился в мастерской Рембрандта в качестве ученика совсем недавно. Умный, спокойный, упорный в работе, Карел Фабрициус из Делфта сказал, что, насколько он разбирается в человеческой натуре, это нечто благородное. То есть порыв душевный, который обращен ко благу человеческому. А может, даже ко всему живому.

— К живому вообще? — Рембрандт задумался.

— Если понимать расширительно, ваша милость.

— Слышишь, Бол? А что думаешь ты? Что есть милосердие?

— Меня сызмальства учили, что милосердие — это когда нищему дают милостыню.

— Чепуха! Несусветная чепуха, Бол! А если человеку надо подать руку, когда у него муторно на душе? Когда он нуждается не в куске хлеба, не во флорине, а в чем-то большем? Я вечером читал притчу о блудном сыне. Вы ее знаете?

— Слышал, — сказал Бол. А Фабрициус кивнул.

— Так вот, читал я эту притчу. А на рассвете меня словно растолкал кто-то и сказал в полный голос: «Посмотри на бедного отца! Это и есть милосердие к блудному сыну».

— Пожалуй, — согласился Фабрициус. — Это милосердие в высоком смысле?

— Именно, Фабрициус! Ты не ошибся. Мы стали слишком злобными, жизнь сделала нас слишком черствыми, она как бы отсекла от нас нечто очень важное, где зарождается и живет в нашей душе милосердие.

Ученики не могли не обратить внимания на то, что их учитель явно возбужден. Может, нечаянная радость? А то в последнее время он, казалось, чуточку зашатался, как тот дуб, в который ударила молния несколько раз кряду.