Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Рембрандт мог его и придумать. Запросто. Но самое дорогое — достоверно: это — умное, одухотворенное женской мудростью лицо. Лицо привлекательной, более того — красивой женщины, каких Рембрандту не приходилось изображать…

На Розенграхт, в тесной квартире, художник вроде бы стал и бодрее, и веселее. Восьмилетняя Корнелия сидела у него на коленях. Справа от него — чуть грустная Хендрикье, напротив — девятнадцатилетний Титус, совладелец антикварной лавки.

— Какой прекрасный обед! — восклицает художник. — Корнелия, учись стряпать у своей матушки. Слышишь?

Он целует ее в ухо, а девочка смешно дрыгает ногами — щекотно. Рембрандт глядит на портрет жены и на нее. Попеременно.

— Как? — спрашивает он.

Титус оборачивается, чтобы взглянуть на стену, которая у него за спиной.

— Отец, — говорит он, — портрет мне нравится. Красив, как и оригинал. Но а если сравнить с тем?

— С каким?

— Который, к сожалению, ушел.

— Не знаю, — ворчливо говорит он. — Я не умею сравнивать. Это твоя специальность. Могу сказать лишь одно: написать Хендрикье достойно ее, наверное, не смогу. Да и кто это сможет?

Хендрикье грозит пальцем:

— Перестаньте меня хвалить. Я зазнаюсь. Воображу, что и в самом деле красива.

— Ты это серьезно? — спросил Рембрандт. — Или из кокетства?

— Серьезно. Вполне.

— Дети, — сказал Рембрандт, — мои года катятся туда, в сторону заката. Вот перед вами пример, достойный подражания. Любите ее, старайтесь быть такими, как она… Титус, можешь пригубить вина. Чуть-чуть.

Рембрандт улыбнулся Хендрикье, прикрыл глаза, давая знать, что ему очень, очень хорошо с нею. Она зарделась, как это бывало тогда, в девичестве.

— Титус, что говорят о моих «Суконщиках»? Хают? Отворачиваются от них? Говорят, что у Халса все было лучше? Что Зандрарт выше? Что Флинк мастеровитей? А нашего Бола не ставят пока выше меня? А де Гельдера, который и в самом деле талантлив? Небось топчут меня, как петух курицу? А?

— Я слышал только хорошее, — покривил душой Титус.

— Ну и черт с ними! — Рембрандт потряс кулаком. Вдруг он напомнил Самсона, угрожающего тестю. (Это на картине, которую написал в молодости.) Но кому грозил художник? — Вот что я скажу: пусть не думают, что я бездомный, пусть забудут о том, как бездушно разоряли меня, как за бесценок продавали с молотка мое имущество! У меня есть еще силы и есть голова! Мои вчерашние друзья позабыли подать руку помощи, отвернулись от меня…

— Как? — сказала Хендрикье. — А доктор Тюлп?

— Да, конечно, он был со мной. Его слова утешали. Спасибо ему. Но эти? Сиксы и прочие? Разве не могли они ударить хотя бы палец о палец? Нет! Они наблюдали со стороны, как глумятся надо мной кредиторы.

— Ты жалуешься на судьбу? — тихо спросила Хендрикье.

— Я? С чего ты взяла? Я говорю все, как было. Пусть дети знают, что такое человеческая благодарность в наше время… Они думают так: раз загнали меня на Розенграхт — значит, я погиб? Ошибка, господа, ошибка! Я пережил и не такое! Вот этой самой рукой я напишу еще не одну картину. Пусть завистники не очень радуются. Жалок тот, кто не умеет выстоять под ударами судьбы. Слава богу, у меня есть ты, есть Титус, есть Корнелия! Я задумал несколько библейских сюжетов. Они будут большие, эти картины…

— Отец, — сказал Титус, — хорошо идут твои офорты.

— Еще бы! Я их делаю от души. Я завалю твою лавку рисунками. Пусть поучатся, как делать офорты.

— Все стали падки на пейзажи…

— Прекрасно, милый Титус! Ты будешь иметь их вдоволь. Амстел течет себе, даль ясна — чего еще для новоявленных любителей искусства?! Но я буду делать для себя. Я плевал на их вкусы! Для себя, слышишь, Титус?

— Отец сегодня настроен воинственно, — пошутила Хендрикье.

— Именно! Я был и останусь воином! Так и говорите всем! — Художника осенила некая любопытная мысль. Он сказал: — Вот что, хотите я изображу себя в царской одежде? Восточной. И с жезлом в руке. А?

— Зачем? — удивилась Хендрикье.

— Просто так. За здорово живешь! Пусть синеют от зависти толстосумы!

— Прекрасно! — поддержал Титус.

— Что скажет малышка?

Корнелия облизнула губы — она ела сладости.

— А ты, друг мой? — Рембрандт посмотрел на Хендрикье.

— Ты должен работать уверенно. Это — главное.

— Брависсимо! Этому слову научил меня покойный ван Сваненбюрг. Мир праху его!.. Брависсимо, друг мой! Я знал, что в тебе всегда найду опору.

— Дети, — сказала Хендрикье, — ваш отец сегодня в хорошем расположении духа. Могу сказать одно: у нас все в полном порядке.

— Именно, Хендрикье. Надо пригласить доктора Тюлпа со всей семьей. Мне хочется, чтобы он отведал у нас чего-нибудь особенного. Твоего приготовления, Хендрикье. — Он помолчал. — Я жду заказа. Значит, и денег.

— Откуда, отец, если не секрет?

— От самого маркиза Антонио Руффо. Из Сицилии. Хотите знать тему?

— Да, хотим.

— «Гомер с двумя учениками».

— Это предложил сам маркиз?

— Да… То есть не совсем. Мы с ним списались. Почти договорились. А теперь жду официального подтверждения. А тем временем заказываю холст, подрамник отменный и раму. Так что, милая Хендрикье, не все кончено. Мы еще поборемся… Так когда же приглашаем Тюлпов?