Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Говорят, господин Хаак, что художник не желал потрафлять вкусам заказчиков…

— Что верно, то верно.

— Полагаете ли и вы, что именно поэтому получилось неладное с «Ночным дозором», что в дальнейшем пагубно сказалось на судьбе художника?

— Есть в этом нечто легендарное, ибо нет документов. Легендарное, но отнюдь не фантазерское. Если проанализировать весь путь художника, то невольно приходится констатировать, что нечто произошло после «Ночного дозора». Неспроста же родилась легенда. Она имеет под собой основу, подобно тому, как Троя была легендарной, пока ее не раскопал Шлиман.

Из разговоров с писателем Диком Валда у скульптуры. Рембрандт изображен рисующим пейзаж. Берег реки Амстел. Амстердам. Апрель, 1984 год.

— Вот сюда часто приходил художник, гуляя с больной Саскией, и рисовал пейзажи Амстердама. Посмотрите на ту мельницу. Ее реставрировали, в ней сейчас ресторан. Узнаете ее по гравюрам Рембрандта? А даль реки? Взгляните на тот берег. Что он напоминает? Десятки гравюр и рисунков Рембрандта.

— Скажите откровенно, нравится вам эта скульптура?

— Я, признаться, не задумывался…

— Она, конечно, огромна, в ней много камня и цемента. Много тонн. А где огонь?

— Какой огонь?

— Который пылал у него в груди.

— Сюда ездят туристы со всех стран. Вроде бы им нравится. Впрочем, есть в этой глыбе что-то ремесленное.

— А памятник на площади Рембрандта?

— Дайте подумать… Это тот, который во весь рост?

— Да, он стоит один.

— Что-нибудь смущает вас?

— Не кажется ли вам, что памятник мог бы изображать любого чиновника ратуши той эпохи? Даже не бургомистра, господин Валда, но рядового чиновника.

— Вам так кажется?

— Только так.

— Свежее впечатление, свежий глаз… С этим надо считаться.

— Но это — между прочим. Главное — есть дом Рембранда, есть площадь Рембрандта, есть прекрасный кинотеатр имени Рембрандта, есть, наконец, Рейксмузеум с «Ночным дозором» и «Синдиками» Рембрандта…

— Корнелия, скажи Ребекке, чтобы пожарче затопила камин. Проклятый октябрь! В этом году он какой-то особенный. Колючий. Обжигающий. Не так ли, Корнелия?

Корнелия с грустью смотрит на отца.

— Ты чем-то удручена, Корнелия?

— Нет, меня тоже донимает эта осень.

Она, конечно, солгала. Октябрь как октябрь, месяц осенний, ветер, дождь, прохлада и сырость. Обычное дело. Очень плохо, когда к осени прибавляется и старость. Уж очень постарел отец. Дело не в том, что лицо покрылось глубокими морщинами. Подбородок стал обвисать, щеки обмякли.

Ребекка тоже должна почувствовать этот пронизывающий холод и вовремя затопить камин. Что за сырость?

— Корнелия, а как на дворе?

— Противно.

— Так почему же медлит Ребекка?

Корнелия, которой только недавно исполнилось пятнадцать, вышла в коридор.

— Чего он? — спросила Ребекка.

— Ему холодно. Приказывает затопить.

— Холодно? Разве холодно?

— Мне — нет, — сказала Корнелия, — но холодно отцу.

— Может, дать ему горячий отвар из трав?

— Отвар само собой, Ребекка. Но камин затопить надо.

— А как насчет доктора? Может, сходить мне к господину Тюлпу?

— Не знаю, Ребекка, не знаю… Давай сначала затопим.

Когда запылало пламя в камине, художник подсел поближе. Чуть не влез в него.

— Ты обгоришь, отец.

— Я? — Рембрандт смеется и уголками глаз видит свое лицо на стене. — Корнелия, похож?

Корнелия сравнивает того, который на стене, с тем, который у камина.

— Ты выглядишь значительно моложе, — солгала Корнелия.

«Вылитая мать, — думает про себя Рембрандт. — Но ростом будет повыше и постройнее. Это и понятно — росла в холе, не то что несчастная Хендрикье. И бедного Титуса немного напоминает».

Корнелия шепчется на кухне с Ребеккой Виллемс:

— Ему плохо, Ребекка.

— Схожу-ка к доктору. Он посерел, и голос стал сиплым. Я дам ему отвара. — И понесла к хозяину небольшую миску.

— Что это? — поморщился Рембрандт.

— Отвар. Вам будет легче.

— Легче умереть, что ли? Скапутиться легче, что ли?

— Какие слова говорите, ваша милость? Да поглядите на себя — о смерти ли думать?

— Ребекка, где Корнелия?

— На кухне.

— Приблизьтесь ко мне. Поближе. Еще ближе… Чтобы она не слышала.

— Здесь никого нет.

— Ребекка, я, наверно, помираю.

Служанка махнула рукой.

— Послушайте меня, Ребекка. Вокруг — никого. Я один. И Корнелия с вами. В этой церкви орган. Понимаете? Орган. Я хочу, чтобы туда перенесли прах Саскии. Пусть она будет недалеко от Титуса. И от Хендрикье тоже. Слышите, Ребекка Виллемс?

— Я слышу, ваша милость. Но к чему все эти досужие речи? Вы будете еще долго, долго жить.

Рембрандт вытянул руки. Их чуть не касалось пламя. А они были холодные.

— Нынче просто морозно, Ребекка.

— Да, ваша милость…

Он поморщился и еще ближе подвинулся к огню.

— Горит! — крикнула Ребекка.

Это задымился рукав старого, засаленного халата. С трудом погасила Ребекка запылавший рукав.

Вбежала Корнелия.

— Что такое? — И застыла. Ей все стало ясно: отец улыбался кривой улыбкой юродивого.

— Отец, тебе надо лечь.

— Нет, — заупрямился старик. — Нет. Дайте мне лучше немного вина. Знаете, какого? Красного.