Викинг и дева в огне

А Серафима, наконец, имя ее вспомнил, села перед ним, подперев рукой голову, поведала.

— Всю осмотрели, такой товар никому не надобен. Во всю щеку шрам, свежий, ухо порвано, а ноги, батюшки свят-свят, все в рубцах от ожогов.

— Знаешь же, что дом ее горел.

— Нет, это давние ожоги. Она тогда девчонка несмышленыш, а тут варяги пришли, пожгли их дом. Мать она тогда потеряла, а ее дружинник княжий из огня вынес.

Северин разом вспомнил все, и как он ребенка спас на пожаре, и как ведунья ему про суженную сказала, которую он на руках носить будет.

— Окаянная ты, баба — это моя судьба, рок. Тебе этого не понять. Лучше скажи, как свататься?!

— А никак, мы свое слово ей в лицо и сказали. Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива. — И нянька победоносно поглядела на варяга.

Северин побледнел: «Вася что ответила?»

— Что де за убийцу матушки, варяга значит, никогда замуж не пойдет, лучше в озеро с камнем на шее.

Северину хотелось хоть что-то: колоть мечом, кидать ножи, секирой махать. А тут еще Мишаня пришел, положил на стол грамотку, и векшу: «Не пустили в дом, к боярышне». Северин монетку не взял, не вина мальчишки, что не люб он Василисе. Он выскочил во двор, и, отобрав у Прошки топор, стал рубить дрова. Совсем как деревенский мужик, размашисто и сноровисто.

Глава 21. Обида

Прошла зима, пришла масленица с гуляньями и хороводами, с обжорством и ярмаркой.

Василиса, сговорилась с Акулиной, и девушки пошли на торжище сопровождаемые свекровью сестры. Разносчики торговали пирогами с лотка, всюду витал аромат меда и блинов. Скоморохи веселили народ, показывая сказки про конька — горбунка и жар-птицу. Сестры хотели всего и сразу: и пряников медовых, и иголок для вышивания, и лент атласных. Для более тяжелых покупок, отрезов тканных и корзин со снедью, шел за ними младший конюшенный.

Ваське ужасно хотелось и пирогов с зайчатиной, и блинов, но денег у них с сестрой не было ни полушки. Васька впопыхах у дядьки не попросила, а Акулину держали в строгости. Калита с гривнами висела у старухи на поясе.

Та, желала себе купить малинового бархата на душегрейку, искали долго, во рту с утра ни маковой росинки. На торжище толкотня, мальчишки под ногами шныряют, норовят толкнуть девок, чтобы посмеялся честной народ. Потому шли мелкими шажками, плыли лебедушками.

Свекровь Акулины даже глаз не дозволяла поднимать на купцов и проходящих молодцев. Акулина, грустно улыбнулась сестре, прошептала на ухо: «Ох, Вася, не торопись замуж. С мужем-то сладко, а со свекровью гадко».

Мороз щипал девичьи щеки, воздух пропитан ароматом сбитня, «морозного вина», совсем впрочем, и не хмельного. На широком столе стояла медная баклага с длинной трубой, куда сбитенщик кидал угли. Дух шел травяной: пряный шалфей, корица, лавр, ягоды. Сестры и свекровь подставили пузатые стаканчики с вывернутыми наружу краями, чтобы не обжечься и сбитенщик наполнил их. Девушка, держа одной рукой в варежке стаканчик, другой, без оной, цепляла смазанный конопляным маслом блин. От восторга закрывала глаза.

— Вон смотри, охальница идет, видно телесами куны заработала, тратить пришла. — Свекровь Акулины указала клюкой на дородную женщину с яркой личиной. Брови насурьмлены, щеки от мороза или от вина красны, а грудь, словно ладья впереди самой хозяйки плывет.

— Ой, не смотрите, Акулька, Васька! Глаз у нее черный, недобрый. Сглазит окаянная. Тьфу! — И пожилая боярыня, на самом деле плюнула. Но женщина уже прошла мимо них, и, сев в сани, уехала.

— Кто это? — шепотом поинтересовалась Василиса у сестры.

— Ты что не знаешь? Это же Любава, вдовица, самого главного варяга утешает, уж третий год пошел. Приворожила мужика, не иначе.

Василиса так и обмерла. Так вот значит, какие женщины Северину нравятся. Чтобы грудь, да гузно тыквами. И глаза черные.

А она — то тростиночка на ветру, никому не нужная, сиротинушка. Сказку — небылицу себе придумала и тешится. Оберег ему сплела, да все не знает, как отдать, строго дядька и тетка за ней бдят, да и самой боязно.

Она так задумалась, что когда, подняла глаза, и увидела этого самого варяга, растерялась.

Северин стоял в легкой шерстяной свитке, из — под распашного одеяния, была видна простая льняная рубаха. Ворот расстегнул, без шапки, волосы, присыпанные снежком, и без того пепельные, играли самоцветами. А он, окаянный, не сводил с нее глаз. В этих льдинках играли искорки, губы у мужчины слегка дрогнули, но он не улыбнулся, и отвесил в сторону Василисы и всей их ватаги, поклон.

Вася закусила губу, отвернулась, потом опомнилась. А чего ей себя ронять?

Аль не боярышня она, хоть и сирота, но с приданным. Девица подняла глаза, и как можно медленнее отвернулась от воина. Будто и не знает, и дела ей до него нет. Пусть к этой своей летит, к черноокой.