Виктория

…Дорога совсем не утомляла ее. Она оставила своих домочадцев в Бельгии, вернее ни Якоб, ни дети не поехали с ней. Ильина удивило это. Он, отыскавший ее станицу, ее дом, ожидал, что все дети Виктории захотят приехать на родину своей матери. Но нет, они, конечно, хотели ехать. Правда, о детях в первую поездку речь не стояла. Все таки страна Советов непредсказуемая страна, неизвестно, как встретит, как отпустит, да и не берут детей в разведку. Даже взрослых детей.

А Якоб собирался, он подготовил свои вещи и купил билет. Оформил паспорт, визу и приехал вместе с ней, с Викторией на вокзал.

Виктория поторапливала его с утра, а Жак только улыбался. Они встали у своего вагона и тут Жак, мудрый Жак сказал:

— Я не еду с тобой, родная.

Только тут она заметила, что в его руке только ее большая зеленая сумка.

— Где твои вещи? — озадаченно спросила она, — Ты не едешь? Что значит, ты не едешь, ты не хочешь? Ты ревнуешь? К России?

— Ты хорошо знаешь, что это не так, просто… как тебе объяснить, это — твое возвращение. Это твоя земля, по которой ты пойдешь и ты должна услышать каждый свой шаг по этой земле. Ты должна насладиться тем, что тебе вернут, одной тебе.

— Но ты можешь порадоваться со мной и за меня.

— Я рад, но я не стану вмешиваться в твой первый разговор со своей землей. Вкуси это счастье сполна. Я поеду следом, мы все приедем в другой раз.

Она не совсем поняла его поступок. Но теперь, глядя на пролетающую в окне природу среднерусской полосы, почувствовала, что он был прав: какое она сейчас испытывала упоение утренними полями и перелесками, туманным млеком, разлитым в низинах, необъятностью этой величавой природы, отдыхающей в первых лучах восходящего солнца.

Викторию свела с ума Москва. Такого огромного, суетного мегаполиса она еще не видела, хотя и побывала уже с выставками в Англии, Германии и Италии. Нет, это было нечто иное, нечто необъяснимо щемящее, понятное, воздействующее на генетическую память. Азаров водил ее в гости к странным людям, которые помимо богемной вели одновременно жизнь отшельников, подпольщиков и пророков одновременно. Это могло быть только в Москве, там на Чистых прудах, в невысоких старых кварталах. Вика понимала о чем они спорят и видела, что они беседуют обо всем на свете не потому, что теперь можно и не страшно, а как раз оттого, что страшно и что нельзя. И она все время оглядывалась на улицах, а в гостинице посматривала на телефон, про который все ее знакомые говорили, что его прослушивают.

Она себя-то стала ощущать большей патриоткой, чем тот сотрудник НКВД, который пришел в квартиру Смейтсов тогда в августе сорок пятого, накануне последнего дня — заканчивался срок ее пребывания в Бельгии.

Они не стали заходить в квартиру.

— Викторья, — крикнула Барбара, уходя на кухню, — тебя хотят видеть эти господа.

Вика за три месяца довольно много слов выучила по-фламандски, но пока не понимала связную речь. В дверях стояли трое: комиссар, переводчик и этот, в широких штанах.

— Виктория Сорина, — сказал полицейский, сверяясь с бумажкой, — вам надлежит в течение двадцати четырех часов покинуть Бельгию. Вы подлежите депортации в Советский Союз. Этот господин из советского консульства любезно согласился вас сопроводить.

— Стойте, стойте, — из-за спины Вики воскликнул Жак, — Папа, не держи меня. Вы, насколько я помню, вызывали Викторию в муниципальный комиссариат полиции пятнадцатого июня? Вы дали три месяца? Так почему же вы приходите двенадцатого?

— Да потому что, молодой вы человек, что юридически — в месяце тридцать дней и получается — в июле и в августе по одному дню идут в зачет этих девяноста дней. Вот и считайте.

— Я считаю, господа, считаю, — Жак дергал плечо Вики, а другой пятерней взволнованно вонзался в свои волосы, — получается тринадцатое сентября. Три-над-ца-тое!

— Послушайте, молодой человек, — устало вымолвил переводчик, — вы сейчас начнете о чиновниках и о тех трудностях, которые вы преодолели, но поверьте, таков закон и день или два ничего не решат.

— Передайте вашему начальнику, — ткнул пальцем Жак, — что закон в данном случае распространяется на всех. До свидания, господа. Вика, закрывай дверь.

— Постойте, послушайте…

— Приходите, когда истекут ваши девяносто дней — девяносто дней, которые отпущены в этой стране на счастье!

Пока Жак выкрикивал все это, несколько раз приоткрывались противоположная дверь на лестничной клетке, а человек в штатском настырно смотрел на Вику. В конце концов, он устало вздохнул и занес ногу над порогом, но переводчик придержал его.

— Нельзя, вы же видите, вас не впускают добровольно. Уже поздний вечер и уже нет наци.

Человек дернул челюстью и проговорил сквозь зубы:

— Колыма по тебе плачет, сучка. А ты не пялься на меня, — бросил он переводчику, — Эта шлюха у меня еще отработает на лесоповале долг перед родиной. Сгною тебя, гнида. Я всю войну прошел, пока ты за фашистский харч…

Пощечина прозвучала на весь лестничный стояк. Вика хлопнула дверью перед носом этого разъяренного быка.