Виктория

И снова Вика шла по длинной, прямой стреле, заканчивающейся наконечником площадки, снова издалека высматривала своего Жака, измученная изоляцией от человеческого сочувствия и тяжестью новой утраты. Она не замечала, как люди из соседних бараков расступаются перед ней, дают ей дорогу и провожают ее взглядом.

— Виктория идет! — шикали они друг другу и освобождали ей путь.

Вика подошла к частоколу из худых женских спин, навалившихся друг на друга и тут же услышала свист. На этот раз свист был таким нетерпеливым, ускоренным, что Вика поняла, как Жак соскучился и взволнован ее долгим отсутствием. Их не выпускали из бараков целую неделю, и Вика беспокоилась, как бы арест не растянулся и на воскресенье, ведь в этот день родился ее Жак. Она теперь томилась от долгого пребывания в бараке и даже не представляла себе, как она раньше могла усидеть в нем больше часа. Нары впереди и позади нее зияли пустотой, и Вике еще сильней хотелось спрыгнуть вниз и побежать на площадку, но дверь барака после шести охраняли часовые.

Вика рисовала, потом спускалась к Татьяне, спрашивала, видела ли та Сталина, была ли на Красной площади и чем занималась на кондитерской фабрике. Слушая Таню, она фантазировала и улетала в своих фантазиях в Москву, в Ростов, в степь…

Вдруг она увидела, что девушки расступились перед ней и с той стороны тоже образовался коридор — Жака пропускали его товарищи. До слуха ее снова долетело ее имя.

— Виктория!

— Жак! С днем рождения тебя! Жак!

Она близко близко подошла к проволоке, встала на кочку и так стала еще немного ближе к нему.

— Поздравляю! Желаю тебе либерте! И еще счастья и здоровья!

Она отступила на шаг и полезла под кофточку, а Жак с удивлением и широкой ошалелой улыбкой следил за ней, потирая пальцем подбородок и не зная, отворачиваться ли ему. С обоих сторон их уже обступали люди, но все они краешками глаз следили за этой, ставшей уже известной здесь парочкой.

Вика достала белый лист бумаги и долго боялась перевернуть его рисунком к Жаку.

— Что это? — спросил заинтриговано Жак, — Покажи!

— Это подарок, — проговорила Вика, и пока собиралась еще что-то объяснить, руки ее сами перевернули рисунок и подняли его над всеми.

Так замолкает публика в театре, когда заканчивается гениальное действо. Набрав в грудь воздуха, французы — и только теперь Вика заметила своих знакомых — взорвались криками, показавшимися сперва Вике слишком буйными, чтобы быть криками одобрения, но французы, выбрасывая вверх свои кулаки и морщась от восторга кричали «Браво, мадемуазель! Браво! Белле!» Этот переполох обратил на себя внимание и девушек и они стали заглядывать в рисунок и искать глазами того, кто был нарисован.

— Это же вон тот парень, впереди стоит! — не смущаясь, громко обсуждали они, — В рубашке, длинный.

Жак наконец-то преодолел сильный спазм в носу и глазах, провел всей ладонью по губам и вцепился в колючую проволоку, сотрясая ее, натягивая на себя:

— Их либе дих! — крикнул он ей, и все кругом замерли, как по мановению волшебства. Жак повторил по-фламандски, — Я люблю тебя! Не плачь! Почему ты плачешь, родная девочка? Вытри слезы! Мы будем вместе, сколько бы страданий не пришлось пройти и пережить! Поэтому не плачь сейчас, я не могу видеть твои слезы!

Вика плакала и смеялась, она старалась улыбаться и задыхалась рыданиями, не умея себя сдержать.

— Ты моя награда, ты моя отрада и счастье мое! — шептала она, — Я не плачу, я не буду плакать, я люблю тебя, жизнь моя!

Они не видели, как по лицам женщин текли слезы восторга и преклонения перед великим чудом любви, побеждающим все мытарства и все зло, срывающим оковы и возвышающимся над любыми, воздвигаемыми фашизмом стенами. Французы и бельгийцы, Лион и Мишель, кучерявый Луи, не осиливший свои слезы, наблюдали этих двух влюбленных, двигали желваками и сжимали кулаки, понимая весь трагизм и все величие двух этих юных душ, объяснившихся в любви перед всем миром на языке врага.

Жак не чувствовал, как гвозди проткнули его ладони, только ночью прорезалась боль, и кровь из ран залила постель.