Виленские коммунары

— В записке ничего этого нет. Мне Юзя на словах передавала, — сухо ответил я. — Ну ладно, Болесь, какое у тебя важное дело, ради которого ты хотел меня видеть?

— Неужели ты не понял, Матей? Не прикидывайся… конечно, ничего я наверняка не знаю. Ведь это такая тайна! Но Адель рассказывала, что слышала от брата… или нет, скорее всего — от поручика Хвастуновского… И вообще все в городе только и говорят, что мы накануне чего-то…

— Ну и что?

— Мы ведь еще молоды, Матей… Когда я слушал вчера игру, мне так захотелось жить! Послушай, Матей, почему бы тебе как-нибудь не зайти к нам?

И снова понес и понес…

«Эге, да ты вовсе не такой простачок, каким представлялся мне раньше!» — подумал я тогда про Болеся.

И стало противно идти рядом с ним, слушать его. А к Подлевскому захотелось подойти сзади и двинуть кулаком по загривку, чтобы отлетел на три шага.

Когда они наконец оставили нас с Юзей и мы подходили к дому, я не удержался и спросил, что ей говорил Подлевский.

— А тебе любопытно? О чем может говорить с дамой такой галантный мужчина? Рассыпался в комплиментах…

— А о политике ничего не говорил?

— Ну-у… о политике! Ах, нет, говорил… Рассказывал, что мы накануне чего-то…

— С-сволочь! — вырвалось у меня

— Кто? — не поняла Юзя

— Кто… Твой галантный кавалер!

— Очень симпатичный парень! — взяла Юзя под защиту Подлевского. — Один раз прошелся со мной — и уже сволочь. — И надулась.

Я видел, что она охотно спорила бы еще на такую приятную для нее тему. Поэтому смолчал. Подумал лишь: «Юзя, Юзя! Связал же меня с тобой черт веревочкой!..»

* * *

Дома я застал нежданного гостя: из Брудянишек приехал Арон и по пути зашел ко мне. Как всегда, веселый, здоровый. Топает огромными подкованными сапожищами, будто лошадь, ворочается, как медведь. Говорит громко, словно в поле. Я очень ему обрадовался и вскоре забыл о всех своих огорчениях.

Арон рассказал, что немцы от них уходят и он приехали на Воронью просить инструкций: объявлять себя властью и брать все в свои руки или ждать прихода Красной Армии. Красная Армия, по его словам, была уже недалеко, где-то на пути из Минска в Вильно — на станции Кена.

Арон пробыл недолго, попрощался и ушел с тем, что вечером мы еще раз встретимся на Вороньей и поговорим. Я прилег отдохнуть. После сытного обеда клонило ко сну… Заснул я крепко и сладко…

III

СОВЕЩАНИЕ

Около шести или семи часов вечера, когда я еще спал, шли на Воронью сапожник Лахинский и сапожник Плахинский. Встретились где-то на улице, пошли вместе и понемножку разговорились. О чем они говорили тогда, в эти последние для них минуты, — как угадаешь?

Дядя мой, Плахинский, сутулый, унылый человек с буро-седыми обвислыми усами, наверное, рассказывал Лахинскому, который был значительно моложе и здоровее его, как одно время он хотел сменить вывеску своей мастерской на Погулянке: уж очень фамилии у них похожи. И, наверное хитря, добавлял уже без особой охоты, что все это, как он теперь понимает, пустое дело, так как все пошло прахом…

Лахинского я знал мало. Но он был несравненно ближе к Вороньей, чем дядя, и, наверное, в душе смеялся над его рассуждениями.

А дядя, наверное, уверял его: «Но ведь должна же быть надежда, товарищ Лахинский. Бог даст, все утихомирится, отстоится и снова будет по-прежнему…»

«Надежда — мать глупцов, говорили в старину, пан Плахинский!» — наверное, заметил ему товарищ Лахинский, усмехнувшись.

Так, беседуя, они и пришли в клуб.

* * *

В то же время, — хотя, может быть, немного раньше, может, чуть попозже, — другими улицами и другими путями шли на Воронью член президиума и ответственный секретарь Горсовета — коммунист Юлиус Шимилевич, высокий, тонкий, в своем рыжем демисезонном пальтеце и черной широкополой всесезонной шляпе, и рядовой член Горсовета, зато бундовский лидер, известный бундовец Вайнштейн, который выглядел значительно полнее Шимилевича, был крупнее его и одет куда теплей.

Шли и беседовали…

О чем они тогда, в такие важные в их жизни минуты, — для одного — последние, для другого… для другого, должно быть, поворотные, — о чем они могли тогда беседовать, разве угадаешь?

Шимилевич, наверное, шутил, подсмеивался над своим другом-товарищем Вайнштейном, убеждал его бросить контрреволюционный Бунд и перейти в компартию.

А Вайнштейн, возможно, тем же шутливо-веселым тоном, но, возможно, и другим, более характерным для него, отбивался от метких уколов и отвечал, должно быть, что еще «успеет с козами на торг…».

Так, за беседой, они и пришли в клуб.

Туркевичу в этот день было скучно сидеть дома одному. Как-никак — праздник, Новый год. Семья в деревне. Что ему киснуть в одиночестве?

Сходил на Воронью, пообедал. Придя домой, лег отдохнуть. Думал поспать, но сон не приходил: выспался — со вчерашнего вечера спал чуть ли не до обеда.

Поэтому, чтобы не сидеть в одиночестве целый вечер, он решил навестить своего приятеля, столяра Дручка, с которым давно не виделся. Пошел на Снипишки.